Главная Об авторе Тексты Новости Гостевая Контакты

Эмиль Верхарн

Художественное чувствование ^[1]

О! насколько труднодостижимо художественное чувствование! О! эта всеобщая неспособность толпы к переживанию — не похожему ни на что, божественно сладостному и нежному — искусства; смычок, движущийся по совершенно особой струне души, которой недостает стольким душам — этим расстроенным лютням!

Ощущать, — что это значит? — как функционирует некий орган чувств: слух. Восприятие — но как его мало; как его мало в механической материальности этого процесса по сравнению с тем — иным, приходящим следом, более глубоким, проникающим в скрытые в нас глубины, затрагивающим самые отдаленные частицы нашей плоти, способные к ощущению, самые важные, но далеко от поверхности прячущиеся чувства: художественное чувствование. Слышать! и видеть, и вкушать, и вдыхать, и трогать — эта пятикратно умноженная жизнь, устремленная вовне, это излияние чувств, происходящее по разным каналам — на ощупь, ласково, подобно игре в жмурки — какой-то сложной ее разновидности, — для того, чтоб раскрыть тайну — всегда приблизительно, а часто и очень неверно — той сумеречной среды, в которой мы блуждаем. Пять чувств — как этого мало; как этого мало тем, для кого чувственная жизнь и есть та истинная жизнь, которая заставляет жить! Именно в них заключены способности к раздельному восприятию окружающего мира, которые позволяют накапливать различные понятия, формировать определенную совокупность идей, собирать воедино все, что возникает в мозгу, подготавливая его к выполнению повседневных дел. Однако под этими мебельными завалами, по ту сторону от них, за рядом ближних комнат, за передними и прихожими, где-то дальше, а возможно, и выше, находится та комнатка (какими путями, какими коридорами, какими — ведущими вниз или вверх — лестницами добраться до нее?), в которой — когда является идея, таинственным образом сюда занесенная, и касается клавиатуры стоящего здесь рояля, — начинает звучать то, что не может быть выражено: художественное чувствование!

Здесь есть нечто иное, отличное от материальности этих барочных форм — уха, носа, глаза, языка, кожи. Что? какой орган? из какой ткани, какой формы, какому рисунку соответствующий, в каких цветах нам являющийся? Я о нем ничего не знаю. Но, в действительности, я его ощущаю. Он существует! Он существует, потому что он становится причиной потрясения, отзывающегося во всем теле, стучащего в самое сердце, озаряющего разум, вызывающего нервную вибрацию, приводящего в движение мускулы, вливающего и повсюду распространяющего наслаждение. О! как это трудно выразить!

Да, особое наслаждение — психическое и чувственное. Отличное от любого иного. И все же аналогичное тому — иному — идеальному и грубому, которое приносит любовь в случае достижения своих конечных целей. Аналогичное только этому иному, упомянутому здесь лишь в связи с необходимостью найти некий образ, делающий различимой ту неопределенность феномена, раскрывающегося в восприятии как художественное явление, которая настолько реальна в своем воздействии и почти неуловима в описании, сразу же становящимся понятным (ах! какие воспоминания!) тем, кому довелось испытать его воздействие, и остающимся загадочным для того, кто никогда не был потрясен им. Что знает об эротическом наслаждении тот, кто еще не достиг половой зрелости? Что знает о нем евнух?

Сколькие же в этом смысле являются евнухами! Они увидят, они услышат произведение искусства — поэтическое, живописное, музыкальное. Они поймут содержащиеся в нем слова, цвета, звуки. Они отнесутся к нему с любопытством, иной раз проявят безошибочный вкус — достаточный, чтобы оценить, на самом ли деле оно прекрасно, — бесконечную осведомленность, деспотические замашки эрудита. Но вполне возможно, что, несмотря на подобную широту взгляда, они останутся неспособными к художественному чувствованию. Они пребывают в ситуации любопытствующего, знатока, красноречивого и холодного судьи — все объясняющего, но ничего не чувствующего. Излучения от произведения увиденного или услышанного окутают их снаружи, сохранятся на их коже, приукрасят их. Но этим будет достигнута лишь рядоположенность, а не проникновение внутрь. Соединение интимное и глубинное не состоится вовсе. Не произойдет восхитительно незаметного вхождения через каждую пόру; в мельчайших венах не начнется змеящееся и скользящее капиллярное движение, распространяющееся повсюду, похожее на проникновение в тело мириадов иголок, завершающееся достижением этой уникальной цели — Художественного чувства, вибрирующего кимвала, звенящего и не знающего покоя под ударами тысяч острых кончиков этих иголок.

Для того, чтобы испытать подобное божественное переживание, нет никакой необходимости в эрудиции, в особого рода осведомленности, совсем не обязательно быть знатоком. Ах! насколько жалким и несчастным кажется знаток — когда он начинает действовать, с шумом извергая свои фразы и приводя в движение отдельные детали того механизма, который представляет собой его техническая оснащенность, — тому блаженному, который еще вибрирует от Художественного чувствования, размягченный от максимальной полноты воздействия настигшего его спазма или разбитый (с какой нежностью!) спазмом только-только успокаивающимся. Именно из этих сверхчеловеческих впечатлений у некоторых возникает настоящее неистовство в отношении к искусству — зародыш неистовства любовного. Взгляните на них, послушайте их, когда они выражают свои переживания и восторги; это возлюбленные некоей невидимой божественности; их охватывают волнение, воодушевление, ослепление, возбуждение, овладевающие теми, кто любит. Они таковы, потому что они испытали, потому что они способны испытать при встрече с искусством — неважно, где это произойдет, — божественный озноб. Они замечают то, что остается незаметным для других. Они имеют на одно чувство больше.

Иногда у них возникает идея — или фантазия — описать эти чувствования, рассказать о них. У них возникает мысль: предлагая толпе произведения, которые заставили их наслаждаться, узнать, не окажутся ли эта толпа или какие-нибудь ее группы зачарованными, отдаваясь тем же наслаждениям, что были испытаны ими самими. Они говорят — и в них понемногу возрождается то же самое переживание. Они говорят — и с мучительным беспокойством следят за тем, что проявляется в поведении аудитории. Ах! это может произойти быстро, когда там присутствуют существа, обладающие столь желанным όрганом. Но если там находятся лишь кастраты, любители анекдотов, занудные фельетонисты, красиво выглядящие куклы, всеядные буржуа, проходимцы по имени Я-хочу-развлечься, то подобное предприятие кончается лишь великим разочарованием; тот, кто взволнован, говорит с людьми, не способными к волнению, и он выходит из себя, понимая, что он лишь забавлялся и что среди комплиментов, которыми его засыпали, как цветами, нет ни одного из тех цветков — больших и излучающих тепло, — в чьем аромате был бы слышен шепот: Я был взволнован так же, как и вы.

Художники, ради которых я и пытался выразить нечто из того невыразимого, что относится к вашей же сумрачной природе, вы меня поймете. Вы меня поймете, художники, рождающие произведения, способные воздействовать на художественное чувство так же, как свет воздействует на глаза, запах — на ноздри, звуки — эти цвета, которые создают шум, — на уши. Поймете меня и вы, художники, не производящие ничего, но обладающие даром все чувствовать, — эстеты. Две ваши группы образуют два пола того особого человечества, которое имеет на одно чувство больше; одни из вас выражают активное его начало, другие — пассивное. Вы взаимодополняете друг друга. Вы созданы друг для друга. Вас должны любить те, кто принадлежит к вашей же среде. Опасайтесь же того, что каждый раз, как вы попытаетесь вступить в союз с пошлостью — опасайтесь этого, — совокупление окажется смешным и бесплодным. И будьте уверены, что здесь обязательно найдется какой-нибудь глупый педант, или зубоскал, или насмешник, пытающийся соединить свое полное бессилие что-либо понять с вашей мнимой неспособностью к пониманию, свое ничтожество с ничтожеством, которое он вам навязывает, — чуднόй полишинель!

Copyright © Карен Акопян 2012-2021 Все права защищены