Главная Об авторе Тексты Новости Гостевая Контакты

Книга Иова, или Faites vos jeux![1]

(библейские истоки потребительской культуры)

В ситуации все более четко обозначающейся клерикализации практически всех сторон жизни современного российского общества, а также на фоне обострения и ожесточения реакций верующих (прежде всего мусульман и православных) на факты введения в профанный контекст сакральных образов и символов (в качестве примеров можно привести «взрывы» по поводу «Сатанинских стихов» С. Рушди, карикатурного изображения пророка Мухаммада, выставки в музее А.Д. Сахарова в Москве и т.д.) я хотел бы начать с указания на два обстоятельства, на мой взгляд, объясняющих причины использования библейского текста в качестве объекта, основания или хотя бы точки отсчета, если можно так сказать, нетеологического размышления, каковым и является настоящая работа.

Традиция введения в текст (правда, прежде всего художественный) сакральных «по своему происхождению» персонажей и сюжетов была положена не позднее, чем в эпоху античности, и уверенную, а, главное, талантливую руку к ее укреплению и развитию приложили выдающиеся деятели культуры, представлявшие буквально все исторические эпохи и самые разные страны мира. В контексте русской культуры хрестоматийный пример подобного рода, как известно, являет собой «Наше Все», точнее его творчество, а в качестве западноевропейского казуса сошлюсь на грандиозную «библейскую» эпопею Т. Манна, который к тому же «…подчеркивает, что его роман ― произведение юмористическое. Святое Писание претендует на то, что способно вызвать смех!»[2].

«Почин» писателей и поэтов был, естественно, поддержан учеными, для которых сакральные тексты стали неисчерпаемым источником новых идей и даже открытий (достаточно сослаться на соответствующие работы З.Фрейда, К.Юнга и многих др.). В подобных случаях текст естественным образом десакрализуется, «расколдовывается» и, превращаясь во «всего лишь» в высшей степени значимый артефакт, становится предметом теоретического анализа и осмысления. Исчерпывающий, на мой взгляд, ответ противникам такого рода превращений прозвучал почти два века тому назад: «Какое бы толкование ни давали этому раввины и отцы церкви, я беру эти слова в их непосредственном смысле и отвечаю, как епископ Ватсон в подобных случаях, – когда он был экзаменатором в кембриджских школах и ему возражали, приводя отцов церкви, он говорил: “Посмотрите, вот Книга!” – и показывал на Библию. Так поступаю и я»[3]. Точно так же собираюсь поступить и я ― да простится мне моя нескромность. Иначе говоря, в данной работе я выступаю как protestantis, т.е. как публично доказывающий.

Рассматриваемый в ней в качестве артефакта библейский текст связан с эпохой, одной из существенных характеристик которой являлась синкретичность, присущая как мышлению, так и деятельности человека того времени, а основным побудительным мотивом к ее созданию послужило стремление обнаружить в гомогенном и при этом внутренне противоречивом содержании духовной жизни наших далеких предков не столько ростки, сколько корни тех культуральных явлений, которые махровым цветом (как в позитивном, так и в негативном смыслах этого роскошного образа) расцвели позже или даже значительно позже. Исходя из этого представляется вполне обоснованным, копаясь в хитросплетениях ризомы ― корневой системы современной культуры, попытаться отыскать те отнюдь не очевидные корешочки, которые обнаруживают свою пусть и далекую, но все же непосредственную связь с современной потребительской культурой. Ведомый мной поиск ее истоков в сакральных текстах представляется мне тем более обоснованным, что, допустим, «в Библии вообще есть множество прекрасных и достопримечательных рассказов… как, например, помещенное в самом начале сказание о запретном древе в раю и о змее, маленькой приват-доцентке, за шесть тысяч лет до рождения Гегеля излагавшей всю Гегелеву философию. Этот безногий синий чулок с чрезвычайным остроумием показывает, каким образом абсолют заключается в тождестве бытия и познания, как путем познания человек становится Богом, или, что то же, как Бог в человеке доходит до самопознания»[4]. На основании высказанных чуть ранее соображений следует заметить, что всходы, которые дали, точнее многие века давали, эти корешки, долгое время, в свою очередь, сохраняли свой изначально синкретический характер, создавая тем самым благоприятную среду для самостоятельного роста вовсе не одного вида вполне современных растений. Поэтому, с одной стороны, я лишь подбираю новые аргументы для формирования более полного представления о некогда уже обнаруженном ― ведь, как известно, «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Еккл. 1 : 9), а с другой ― даже при большом желании не мог бы ограничить начатый разговор сферой потребительской культуры.

Итак, передо мной текст, который начинается с описания встречи Демиурга (ради соблюдения религиокорректности назовем его Юпитером) и его же творения, правда, не оправдавшего надежд Творца, некогда отпавшего от Него и, по свидетельству мудрого англичанина, достаточно цинично признававшегося: «Лишь в разрушенье мой тревожный дух / Утеху черпает»[5]. Это заявление, подкрепляемое неоспоримыми фактами, и определяет наше отношение к данному персонажу, которого я в стремлении к гармоничности буду именовать Люцифером. Так вот, Люцифер, совершивший, как можно предположить на основании его же слов, кругосветное путешествие, рассказывает об этом Юпитеру, который, сразу же и беспричинно проявляя повышенный интерес к путешественнику, спрашивает его: «Обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова?» (1 : 8)[6]. Кстати, вопрос Юпитера, дополненный его же признанием о том, что «…нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла» (1 : 8, а также см. 1 : 1), дает основания предположить, что с праведниками дела на земле обстояли плохо не только в наше время. По причине отсутствия развернутой и подкрепленной фактами характеристики протеже Юпитера, нам следует удовлетвориться тем, что праведность Иова была отмечена свыше и подкреплена, так сказать, нумерологически: в описании его социально-имущественного состояния (количество сыновей, дочерей и скота) использованы исключительно сакральные, выражающие идею совершенства числа 3, 5, 7.

Однако уже эта начальная ситуация ― как же: Юпитер (сиречь бог) задает вопрос! ― приводит в некоторое замешательство: разве может он не знать заранее ответа, который последует? Но зачем тогда задается вопрос? И не следует ли в таком случае расценивать его как провокативный, так сказать, вводящий во искушение? И, что тоже немаловажно, неужели у Юпитера нет более достойного собеседника, чем этот хулиган и отступник ― враг небес и зло природы! И почему мнение этого субъекта имеет для Верховного Владыки какое бы то ни было значение? Ответ мной предлагается самый простой: завязка нужна любой истории, а поскольку изначальная цель данной ― так сказать, самоизложение, постольку и на продуманность и обоснованность ее начала можно было посмотреть сквозь пальцы. В результате ― первое сравнительное наблюдение, сделанное в интересующем нас направлении: подобный подход к «зачину» характерен и для потребительской культуры — к примеру, в ее детективных, приключенческих и/или эротических проявлениях.

На приведенное замечание Юпитера практичный Люцифер отвечает достаточно жестко: «Разве даром богобоязнен Иов?» (1 : 9). Он праведен лишь в силу своей благодарности за проявляемую высшими силами заботу о нем, а следовательно, попросту корыстолюбив. «…Но простри руку Твою и коснись всего, что у него, — благословит ли он Тебя?» (1 : 11), ― не без ехидства замечает Люцифер. Итак, с одной стороны, он, казалось бы, клюнул на приманку, брошенную ему Юпитером, и демонстрирует полную готовность к участию в назревающем пари. С другой же ― именно он вводит во искушение своего собеседника, раззадоривает его. Но самое поразительное, что тот вроде бы попадается в расставленную ему ловушку! Однако ничего подобного нельзя себе даже вообразить, поскольку никому не дано обмануть бога. Тем временем будто кто-то невидимый ― закадровый ― неслышимым голосом произносит сакраментальное: «Messieurs, faites vos jeux!». И ставки делаются: «Вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей» (1 : 12), ― просит Юпитер, давая тем самым свое согласие на участие в пари.

Таким образом, подлинным автором идеи заключения пари и инициатором выдвижения человека в качестве заклада был все же не Люцифер, а всезнающий Юпитер, фактически дозволивший первому проявить свои незаурядные способности, о характере которых мельком упоминалось выше. В результате все второстепенные персонажи, окружавшие Иова и представлявшие для него бόльшую или меньшую ценность и значимость (других-то и уничтожать не имело смысла: ведь целью было ― ни много ни мало ― доставить первостепенному персонажу как можно больше неприятных минут и часов, дабы проверить его религиозную устойчивость), были принесены в жертву. В возникшей ситуации можно увидеть реализацию еще одного типичнейшего приема, характерного для бесчисленных опусов потребительской культуры: жизнь второстепенного действующего лица в культивируемых в этой сфере сюжетах не имеет собственной цены. Второстепенный персонаж ― это функция, его задача ― способствовать обнаружению протагонистом выделяющих его из общей массы качеств, которые, по существу, и делают его единственно значимой величиной в рамках подобных историй.

Кроме того, происходящее позволяет говорить и о начале триллера ― той линии, которая в дальнейшем получит в этой истории развитие уже на «индивидуальном» уровне. А ведь сюжетами, милыми сердцу почитателей триллера, этого любимейшего жанра потребительской культуры, страницы Книги Книг насыщены в изобилии (одновременно или последовательно гибнут неисчислимые количества людей: здесь и всемирный потоп, и уничтожение Содома и Гоморры, и «наличие» геенны огненной, и др.). Поэтому можно, пожалуй, предположить, что в более или менее далекой перспективе у Каина, обратившего внимание на предпочтение, оказываемое Яхве кровавым жертвам Авеля перед его собственными скромными земледельческими дарами, легко накопились бы дополнительные обоснования для того, чтобы бросить брату: «Твой бог до крови жаден…»[7].

Но как мог в Великую Книгу забрести жалкий триллер? Ответ не простой, но короткий: его привел сюда страх! Причем страх обоюдный. Аргументы? С одной стороны, это признание Юпитера (признаюсь, что Юпитер этот всего лишь сартровский, но все же как живой!) в том, что «…запах страха, нечистой совести услаждает обонянье богов»[8], а с другой ― заявление восставшего против него Ореста: «Ты ― бог, а я ― свободен: мы равно одиноки, мы мучимы одним и тем же тоскливым страхом»[9]. И не исключено, что он прав.

В связи с этим возникает простенькая мысль: а чтό могли бы сказать, к примеру, представители многочисленных ныне обществ защиты животных, сотрудники Гринписа, не говоря уже об активистах всевозможных объединений правозащитников, происходи нечто подобное реализации заключенного пари в наше время? И почему они молчат до сих пор, безусловно, прочитав пересказанные выше главы? Ответ напрашивается сам собой: все описанное ― ни как леденящее сердце целое, ни как приводящие в ужас детали ― не воспринимается всерьез; его рассматривают либо как чей-то вымысел, главной задачей которого является, пожалуй, некоторое повышение уровня адреналина в крови читателей, либо как довольно страшную, но безобидную сказку. И точно такое же отношение мы обнаруживаем к сюжетам потребкультовской продукции, ни в целом, ни в деталях не воспринимаемым до конца всерьез даже самыми горячими ее поклонниками.

И все же напрашивается вопрос: а ради чего были дозволены и массовый падеж скота, и даже ничем не спровоцированное умерщвление, как минимум, девяти ни в чем не повинных молодых людей (десятому, опять же в соответствии с требованиями жанра, была поручена роль ― всего лишь функциональная ― вестника)? Неужели только для того, чтобы, с одной стороны, доказать силу религиозного духа главного героя, по отношению к которому второстепенные персонажи, как уже говорилось, являются лишь функциями, «частными» механизмами, позволяющими придать бόльшую контрастность и наглядность имиджу последнего, а с другой ― продемонстрировать Люциферу его неправоту? Эти вопросы, к сожалению, придется повторить еще раз, чуть позже.

В связи с пересказываемым диалогом возникает еще один вопрос: а допустимо ли вообще делать ставку на живого человека? Как в этом случае обстоит дело с нравственностью, если мы не ограничиваем поле наших размышлений потребительской культурой, для которой подобный сюжетный поворот вполне приемлем? Можно задать и более пространный и проблемный вопрос: а насколько допустимо пари как таковое? В свое время его, казалось бы, осуждал глубоко веровавший янсенист, который писал: «…Бог или есть, или Его нет; но на какую сторону мы склонимся? Разум тут ничего определить не может. Нас разделяет бесконечный хаос. На краю этого бесконечного расстояния играется игра, в которой выпадает орел или решка. На что вы поставите? Разумом вы не можете выбрать ни то, ни другое; разумом вы не можете отказаться ни от того, ни от другого. …И тот, кто выбрал решетку, и другой одинаково ошибаются, они ошибаются оба; правильно было бы вовсе не заключать пари»[10]. И все-таки: речь здесь идет о пари по поводу недоказуемого существования Бога, что, может, и извинительно. (Хотя я, честно говоря, не доверил бы монетке решать вопрос о моей собственной вере; но, возможно, это лишь дело вкуса. Кроме того, как мы увидим чуть позже, великий мыслитель не слишком четко определился в своей оценке.) Поэтому есть все основания задать очередной вопрос: а пристало ли вообще заключать пари Юпитеру, то бишь богу? Ведь совсем не случайно пари относится к области потребительской культуры и теснейшим образом связано с игорным домом, казино и разными сюжетами, главными действующими лицами в которых являются люди, чье поведение внушает подозрения и вызывает осуждение.

Однако, признав, что первый «тур» безусловно остался за Юпитером, двинемся дальше. И сразу же мы натыкаемся на новую неожиданность: всесильный громовержец пытается свалить вину за происшедшее на Люцифера, укоряя того: «…а ты возбуждал Меня против него, чтобы погубить его безвинно» (2 : 3). Опережающий комментарий к такому повороту событий частично уже был дан ранее. Действительно, какими средствами падший ангел мог бы вынудить Юпитера поставить на кон все достояние Иона? Это предложил сам громовержец. И разве он колебался хоть минуту, давая согласие на бесчинства Люцифера? Может, именно подобным поведением Юпитера и вызвано появление в главной молитве десятков миллионов верующих смиренной просьбы о соблюдении им «правил игра» ― «…Не введи нас в искушение…»? И ради чего были даны Люциферу эти чрезвычайные полномочия? Всего лишь для того, чтобы в конечном итоге выиграть у него пари? Но стоила ли игра свеч? Конечно, об этом нужно было бы спросить прежде всего у Иона, но его мнением, к сожалению, никто не поинтересовался ― ни Юпитер, ни тем более Люцифер. И к этому вопросу стоит еще вернуться. Пока же замечу, что французский безбожник подсовывает нам и другое объяснение, вкладывая в уста своего Юпитера следующие слова: «…Мне нравятся преступления, когда от них есть прок»[11]. А ведь действительно: прок от обсуждаемой истории был! И какой!

Тем временем вторично возникает уже знакомая ситуация, и гипотетический закадровый голос звучит вновь. Справедливости ради следует отметить, что, как и определение размеров первой ставки, имевшая место на этот раз, так сказать, ее интенсификация была, безусловно, инициирована Люцифером, сказавшим: «…Простри руку Твою и коснись кости его и плоти его, — благословит ли он Тебя?». Однако немаловажным обстоятельством опять-таки является и то, что ответ на брошенный вызов раздается сразу же: «Вот, все, что у него, в руке твоей; только душу его сбереги» (2 : 6). Неужели Юпитеру не жаль хотя бы столь высоко ценимого им праведника?

Нет, ставки сделаны во второй раз! И тут уместно повторить уже задававшийся вопрос: а разве Юпитер не знает, чем все кончится? Иначе говоря, разве он не уверен в том, что его позиция беспроигрышна? А если так, то не напоминает ли все происходящее игру краплеными картами? Тогда это уже не игорный дом, а нечто похуже, но в то же время еще в большей степени подходящее для потребкультовского сюжета. Люцифер же оказывается в роли поверившего в то, что его противник играет по правилам, а точнее, что тот рискует в той же степени, что и он сам. На самом же деле у падшего ангела нет ― да и не было изначально! ― ни малейшей возможности победить. И вновь остается заметить, что возникшая ситуация вполне достойна пера создателя детективных и приключенческих сюжетов: Люцифер одурачен почище, чем махинаторы-неудачники из веселого польского фильма «Ва-банк»!

А дальше мы становимся свидетелями обещанного продолжения триллера: «И отошел сатана от лица Господня и поразил Иова проказою лютою от подошвы ноги его по самое темя его» (2 : 7). «Тело мое одето червями и пыльными струпами; кожа моя лопается и гноится» (7 : 5), ― описывает свое состояние несчастный. Что ж, разве не напоминает эта картина потрясающий образ разлагающейся лошади из знаменитого ― и отнюдь не только потому, что осужденного, ― стихотворения Ш.Бодлера:

Живот ее кишел блестевшими червями;

Их гроздья, как густая слизь,

Сползали по бокам, вниз падая кусками,

А сверху тучи мух вились (пер. К. А.).

Однако есть между этими двумя картинами различия ― и существенные: если у Бодлера речь идет о не страдающей мертвой лошади, то в комментируемом рассказе ― о мучающемся живом человеке; если причиной смерти животного был вовсе не рассказчик, то виновником страданий Иова являлись оба участника заключенного пари, и, пожалуй, в равной степени[12]; если стихотворение завершается гимном духу, то библейский рассказ... Но об этом чуть позже.

Неимоверные мучения ― и не столько физические, сколько психологические ― становятся причиной ропота подвергнутого испытанию праведника: «…Стрелы Вседержителя во мне; яд их пьет дух мой; ужасы Божии ополчились против меня» (6 : 4), «…Кто в вихре разит меня и умножает безвинно мои раны, не дает мне перевести дух, но пресыщает меня горестями»? (9 : 17). И тут-то Иов срывается: от не имеющего адресата ропота он переходит к вполне конкретным обвинениям: «Ты разрушил всю семью мою» (16 : 7), «…поставил меня притчею для народа и посмешищем для него» (17 : 6); «Ты сделался жестоким ко мне; крепкою рукою враждуешь против меня» (30 : 21) и т.д.

Так неужели в нарушение требований жанра жертвой в нашем рассказе стал уже сам главный герой? Нет, это не совсем так. Если первоначально в роли главного героя разыгрывавшегося сюжета выступал Иов ― в своей человеческой целостности, то постепенно эта роль перешла к его душе. К телу же мученика перешла функция второстепенного героя, которым, как уж говорилось, в произведении потребкульта не только дозволено, но просто необходимо жертвовать ― ради придания большей наглядности исключительности героя главного. Начиная с ХХ столетия подобными ситуациями были переполнены литературные и кинематографические ужастики, которые, по большому счету, не требовали сострадания аудитории, поскольку зрители и читатели заранее знали, что, во-первых, все закончится хорошо, а во-вторых, все что происходит ― это понарошку.

Однако в данном случае возникает «нештатная» для потребкультовского произведения ситуация, что, конечно же, не должно нас удивлять, если принимать во внимание исходный статус анализируемого текста. И в этом как раз и состоит существенное отличие рассказа об Иове от потребкультовской поделки: мы становимся свидетелями незаметно для читателей происшедшей, виртуозно осуществленной метаморфозы: необычность ситуации заключается в том, что главный (казалось бы) герой ― напомню, что в данном случае это уже душа Иова, ― отнюдь не остается цел и невредим. Но тогда кто же берет на себя функцию неуязвимого протагониста потребкультовского триллера? Ответ может быть только один: сам Юпитер. Во второстепенного же персонажа, единственной задачей которого является подыгрывание сверхгерою, превратилась уже и душа страдающего Иова. «Не обвиняй меня; объяви мне, за что Ты со мной борешься?» (10 : 2), ― молит он. Однако сверхгерой не должен давать отчет кому бы то ни было. И, в отличие от ситуации с рядовым триллером, мы, читатели, не можем не испытывать сострадания к превращенной в функцию душе Иова, что лишь подтверждает мысль о недопустимости механического отождествления многослойного и изначально сакрального текста с тиражируемым продуктом потребительской культуры. Чего я делать и не собираюсь.

Итак, Иов охвачен сомнениями и мучениями, по своему содержанию, конечно, совершенно не похожими на мучения ― поскольку таковые вообще возможны ― героя триллера. Осуждаемый своими друзьями, он размышляет о вере ― сомневаясь и в то же время не переставая верить. Вера Иова ― непоколебимая, хотя и допускающая, как мы видели, сомнения и колебания ― пример для многих (в том числе и для апостола Петра). И если «вы хотите излечиться от неверия и просите лекарств, узнайте от тех… кто был связан, как вы, а теперь ставят все, что имеют»[13].

Что ж, попробуем последовать совету первооткрывателя пространства страшного с отравою молчанья и зададим этот вопрос ему же, неутомимо и с безнадежностью Иова ― о которой впереди ― размышлявшему над проблемой свободы воли верующего человека. «…Мне связали руки и заткнули рот, меня заставляют играть, а я не свободен, меня держат, а я устроен так, что не могу верить»[14], ― жалуется он; «Такое ощущение, будто меня связали, и одновременно другое ощущение, будто, если бы развязали меня, было бы еще хуже»[15], ― дает отнюдь не однозначный ответ гениальный визионер-реалист, который, поднявшись в своей повседневной экстраординарности до предельных высот пронизанной чувством рефлексии, со всей тщательностью укрывался либо за инициалом К., либо за фамилией Замза и т.д., не сумев тем не менее обмануть того читателя, которого он, подобно Бодлеру, мог бы назвать «мой брат». Можно спросить о том же ― о человеке, который, не будучи свободен, хочет найти веру, ― и великого инквизитора, своими разглагольствованиями заслужившего поцелуй ― нет, вовсе не Иуды, но самого Христа! ― поцелуй, который горел (еще бы!) «на его сердце»… И вот перед ними, в самом начале длинного (хотя и не слишком) ряда, стоит искатель (правда, поневоле) основания для своей веры ― Иов. Нахождение в этом ряду безусловным образом отличает его от человека-массы, рассказ о нем ― от триллера, а Книгу, в которой этот рассказ находится, ― от продукции потребительской культуры… И тем не менее сходство сохраняется ― вот он, синкретизм духа!

Масла в огонь подбавляет друг страдальца ― Елифаз, сетующий на то, что вершитель судеб человеческих «…не дает отчета ни в каких делах Своих» (33 : 13), превращая человека в лишенное воли существо. «Он и слугам Своим не доверяет и в Ангелах Своих усматривает недостатки…» (4 : 18) ― печалится слабый человек. ― «Он и святым Своим не доверяет, и небеса нечисты в очах Его…» (15 : 14). Что же я могу возразить ему, если даже евангелист Матфей чувствовал некую опасность и смиренно просил Всемилостивого: «…Не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого» (Мтф. 6 : 13)? Следовательно, были для этого основания?

В результате перед нами вырастает образ сверхчеловека ― существа, у которого нет ничего общего с человеком рядовым, повседневным, терпящим. Что же делать Иову, или тем, кто равен ему, или, тем более, тем, кто по своему духовному развитию ему уступают? Что делать им, знающим, что всепроникающим недоверием пропитан весь мир, в котором длится непонятный и бесконечный процесс над невиновными, которому довлеют суд и Замок, чьи коридоры и комнаты заполнены не доверяющими никому чиновниками, и у выхода из которого стоят суровые (а может, просто равнодушные?) и не поддающиеся ни на какие уговоры стражи? «Разве можно тому, кому я доверяю, глядя в глаза, доверять так же, когда я его уже не вижу и мы разделены покровом из мха? Относительно легко доверять кому-нибудь, если за ним следишь или хотя бы имеешь возможность следить; можно даже доверять издали; но из подземелья, следовательно из другого мира, доверять в полной мере кому-либо находящемуся вне его, мне кажется, невозможно»[16], ― признается раздавленное экзистенциальным страхом подземное животное. А разве легко, даже находясь на земле, безусловно доверять тому, кто на небе? Затравленный и злобный Шейлок говорит по этому поводу:

«Вот каковы

Все эти христиане: их жестокость

Их учит и других подозревать!»[17].

Поэтому вполне логичен вывод: «Вот, страх Господень есть истинная премудрость…» (28 : 27). Но «…достойно ль души терпеть удары и щелчки обидчицы судьбы», этот страх умножающей? ― с полным на то основанием развивал гамлетовский вопрос живший через пару тысячелетий после анализируемых событий некий датско-британский Анти-Иов. С другой стороны, вероятнее всего, и тому, кто находится на небе, не так уж и просто доверять пребывающим на земле, когда он их не видит — не хочет видеть? И стоит ли тогда удивляться признанию сартровского Юпитера, сказавшего: «Я никого не люблю»[18]?

Неудивительно, что результатом бесед с друзьями и сетований страдальца в конце концов становится полная утрата им надежды и веры в собственные силы: «[Если] я невинен, то Он признает меня виновным» (9 : 20), ― уверен Иов. «Есть ли во мне помощь для меня, и есть ли для меня какая опора?» (6 : 13), ― причитает он, ― «…и надежду человека Ты уничтожаешь» (14 : 19). С какой же целью обрушена вся мощь бога на слабого человека? «Не сорванный ли листок Ты сокрушаешь и не сухую ли соломинку преследуешь?» (13 : 25), ― горестно бормочет страдалец. ― «И зачем бы не простить мне греха и не снять с меня беззакония моего?» (7 : 21), ― недоумевает он. «Опротивела мне жизнь» (7 : 16) ― вот самый главный для Иова итог всего происшедшего.

И тем не менее пари выигрывает Юпитер, поскольку Иов до конца не сломлен: «…Доколе не умру, не уступлю непорочности моей» (27 : 5). И, может быть, если верна догадка сартровского Ореста, предположившего, что «…настоящая человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния»[19], именно таким образом оказывается достигнутой высшая цель Юпитера? С этим, правда, отнюдь не полностью согласуется соображение Паскаля, считавшего, что «справедливость Божия должна быть несказанно велика, как и Его милосердие. Но справедливость к проклятым не так велика и должна меньше нас поражать, чем милосердие к избранным»[20]. Поэтому уместнее здесь вспомнить о великих сомнениях великого Омара Хайама:

«Ты к людям милосерд? Да нет же, непохоже.

Изгнал ты грешника из рая отчего же?

Заслуга велика ль ― послушного простить!

Прости ослушника, о милосердный Боже!».

Привлекший мое внимание рассказ завершается двумя разнодлящимися эпизодами. Первый, растянутый на четыре главы, посвящен перечислению божественных деяний, что становится основанием для издевательской демонстрации Юпитером полного ничтожества человека. «Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он?» (40 : 3–4), ― говорит он, и не возникает никаких сомнений: так может разговаривать только сверхчеловек с второстепенным персонажем-функцией, которому, естественно, возразить нечего.

А второй эпизод предельно краток и сводится к следующему: «И возвратил Господь потерю Иова… и дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел уже прежде. <…> И благословил Бог последние дни Иова более, нежели прежние…» (42 : 10, 12). Иначе говоря, типичный happy end: «все плохо» одномоментно сменилось на «все хорошо». Однако следует заметить, что вдвое больше сыновей и дочерей Юпитер все же Иову не дал, а с другой стороны, о тех, что были уничтожены рукой Люцифера, так никто и не вспомнил ― ни сам Люцифер, ни Иов, ни Юпитер. Что ж, естественно: это же было «пушечное мясо» потребительской культуры!

Таким образом, оказалось, что Юпитер вполне способен творить зло, делая это, правда, чужими руками. Но снятие этого противоречия в анализируемом тексте осуществляется достаточно легко и даже изящно: «…Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» (2 : 10). Действительно! И именно на такой позиции стоят миллионы фанатов многочисленных звезд потребкульта, прощая своим героям все – и продолжая им истово поклоняться.

Завершая беглый анализ в высшей степени проблемного текста, я хочу заметить, что, во-первых, само «божество не может манить нас к нравственности; ибо всякая внешняя приманка, будь то надежда или какой бы то ни было страх, есть нечто чуждое, следуя чему в области нравственности, мы не свободны, т.е. безнравственны…»[21], ― и это, на мой взгляд, прекрасно доказал Иов; во-вторых, ежедневное чтение Библии отнюдь не гарантирует читателю обретение высоких добродетелей; и, в-третьих, даже на почве, щедро удобренной потребительской культурой, вполне может вырасти благоуханное древо познания; и не исключено, что в том числе добра и зла.

А все дело в том, что пути культуры, которая дышит, где хочет, неисповедимы!

Наверх

Copyright © Карен Акопян 2012-2021 Все права защищены