Главная Об авторе Тексты Новости Гостевая Контакты

«КАФЕДРА» И «ШКОЛА»[1]

На первый взгляд, слова «кафедра» и «школа» очень мало похожи (если не сказать больше) друг на друга – как своим «внешним» видом, так и содержанием. Первое не скрывает своего происхождения от греческого καΘεδρα[2], означающего «седалище, сидение, спокойное пребывание» и, кроме того, «медление» (замечательное, на мой взгляд, «средневековое» слово, к сожалению, вряд ли вообще используемое сегодня кем-либо из наших современников, говорящих по-русски),

А почему? Как мне кажется, не только от того, что устарело само это слово (хотя это действительно так). Нет! Прежде всего «устарело» действо, которое оно обозначает. Мы все, «наши современники», принципиально не хотим медлить, а точнее жить медленно. И не желают этого даже те, у кого и дел-то никаких нет. А может, они-то в первую очередь. В любом случае – все подавай скорее: не пассажирский, а экспресс; не поезд, а самолет, и желательно сверхзвуковой; не бумажное письмо по почте, а электронное через Интернет, СМС и т.д.

чем однозначно указывает на свою близость к такому важному для человека состоянию, как бездействие и даже праздность.

Попутно замечу, что бездействие следует отличать от безделия (ради экономии места я не буду в поисках дополнительной информации и убеждающей аргументации ссылаться на греческие атараксию и апатию, «международный» буддизм и восточную мудрость – тем более что в условиях глобализации последняя, на мой взгляд, постепенно становится плюсквамперфектным прошлым, даже для аборигенов тех мест, в которых она зародилась и процветала), которое, как это ни парадоксально, может быть до предела насыщено действием, но при этом продолжать оставаться бессодержательным времяпрепровождением. А высшей его формой, вероятно, является знаменитое far niènte – сладостное ничегонеделание «какого-нибудь» Онегина или дез Эссента, когда минуты оказываются наполненными не обращенными ни к определенному, ни к неопределенному субъекту чувствами и чувствованиями, которые создают изысканную (т.е. отнюдь не постмодернистскую) пустоту, и т.п. Для овладения же «методикой» и приемами высокого бездействия нужно обладать немалыми талантами, достоинствами и умениями – чем отличался, к примеру, «какой-нибудь» Ш. Бодлер или М. Пруст – и, плюс ко всему, пройти серьезную школу...

Школу чего? – Но это уже тема другого разговора. А пока – о школе как таковой.

Вторая вокабула с не меньшей откровенностью обнаруживает свои корни в слове – опять же греческом – scolή, которое, правда, – хотя и менее охотно, чем первое, – признается в своем родстве с древнееврейским аскола, обозначающим «направление в какой-либо отрасли знания».

Совершенно ясно, что многочисленные значения первого из рассматриваемых слов не содержат особой тайны: это и возвышение, с которого произносятся проповеди в церквах,

По-иному это возвышение называется «горнее место», которое в православном храме было отдано епископу и пресвитерам и на пять ступеней поднималось над основным уровнем помещения, а в католическом превратилось в некое подобие балкончика, возвышающегося, хотя и не слишком, но все же над собравшимися в церкви прихожанами. С кафедры, сидя в кресле или стоя, вещал (и поныне вещает) священнослужитель, чьи слова должны и увлекать его слушателей – при этом как бы несколько отстраняя их, удерживая «на расстоянии» (вспомним здесь и про медление); и возвышать – не позволяя им все же забывать о своей греховности; и успокаивать – вызывая в то же время в душевных их глубинах известное волнение (исключительно волнение духа – не плоти!), а нередко и смятение; и обнадеживать – не позволяя тем не менее внимающим проповедь забывать о том грузе прегрешений, который лежал (и, конечно же, продолжает лежать!) на каждом из собравшихся перед той самой кафедрой, и т.д. и т.п. (Кстати, поведение – конечно, исключительно адекватное! – паствы является собой пример бездействия, но не безделия.)

Голос проповедника обязательно должен звучать проникновенно; его обладатель обязан умело им пользоваться, модулируя из одной тональности в другую – близкую предшествующей, но придающую произносимому особое, соответствующее именно его содержанию и по возможности усиливающее последнее, звучание – и тем самым не позволяя слушателям ни чрезмерно расслабляться, ни испытывать излишнего напряжения. В то же время сказанное с кафедры должно восприниматься как непререкаемое в своей мягкости и вкрадчивости и в высшей степени авторитетное в своей продуманности и глубине, что в полном объеме достижимо только в том случае, если звучащий голос принадлежит человеку, по своим нравственным качествам этой кафедре – «горнему месту» – соответствующему. Это обстоятельство позволяло (и, надо сказать, позволяет иногда и в наше время – вспомним хотя бы предпоследнего папу Иоанна Павла II) сказанному ex cathedra превратиться в документ, становящийся в дальнейшем не просто энцикликой, но текстом, к которому еще неоднократно будут обращаться и возвращаться, который будут цитировать, изучать и осмыслять не только верующие, но и колеблющиеся и сомневающиеся.

С другой стороны, выступающий с кафедры – это отнюдь не пророк, который, как мы знаем, просто обязан глаголом жечь сердца людей и практически никогда с «официально» – даже «клерикально» – признанного места не вещает. Скорее, это кюре, который, по своему «этимологическому» статусу (поскольку cūrātio[3] – это «попечение, забота, уход, лечение, опека», а также «заведование» и «управление»; иными словами – заботливое руководство, попечительская забота; слово же cūra добавляет к перечисленным такие значения – «труд, работа, сочинение; любознательность, исследование» и даже «любовь, страсть» и «возлюбленная», – что просто дух захватывает!) должен лечить и предводительствовать (ведь он к тому же еще и pater – отец, пастырь!); это cūrātor – попечитель (причем «старательно подготовленный, тщательный, усердный» и к тому же «холеный» – cūrātus), который опекает и надзирает. А уже из этой причудливой «семантической смеси» возникают и прокуратор – само это слово порождает, и прежде всего, конечно, благодаря трагичному герою романа М. Булгакова, далеко не однозначные мысли и эмоции; и прокурор – персонаж, проявлением своих «забот» и внимания приводящий в ужас даже законопослушных обывателей; и cūrio – что в древнем Риме означало (хотя и в шутливом смысле) «горемыка, бедняга, заморыш»; и вызывающее у одних брезгливость, а у других прилив патриотизма и гордости за Отечество cūriōsus – «шпион, соглядатай»; и вполне безобидные и повседневные значения того же слова – «пытливый, любознательный», а рядом с ними – «преувеличенно мелочный, педантичный» (nota bene! К последнему слову мы еще должны будем вернуться чуть позже).

Сказанное лишний раз подтверждает удивительную обратимость, конвертируемость, способность к перерождению социальных явлений и, следовательно, связанных с ними понятий, что, как мы видим, тысячелетия назад подметил и зафиксировал чуткий ко всему происходящему, ныне мертвый, но обнаруживающий поразительную живучесть язык. В результате, как оказывается, заслуживающее всяческого признания стремление помочь, поддержать и излечить достаточно естественным образом может привести к мелочной опеке, проявлению неделикатного любопытства и даже к откровенному, хотя и тайному, подсматриванию. Что ж, как известно, именно человек, т.е. индивид, личность, есть мера всех вещей! Какая личность – такая и мера.

и складное седалище архиерея, на котором тот располагается во время службы; и архиерейское место вообще, что в более широком, статусном толковании приводит к возникновению понятия «кафедральный собор» – иначе говоря, собор не из рядовых, а выделяющийся среди прочих своей приближенностью к особе, а точнее кафедре, архиерея. И, наконец, это то место, с которого в европейских (и европеизированных) университетах к внимающей ему аудитории обращается профессор, а за много веков до его «появления на свет» уже произносили свои речи риторы древних Эллады и Рима.

Именно в связи с последним обстоятельством термин «кафедра» обретает еще одно значение, указывающее на объединение преподавательского состава высшего учебного заведения по одной или нескольким родственным специальностям. Но интересно, что, к примеру, английский, французский и немецкий языки обошлись в аналогичном случае без него, обозначив описанное вузовское подразделение иными словами: соответственно

• the chair (оно же стул – иначе говоря, седалище, т.е. в каком-то смысле та же кафедра, – вообще, в том числе и для свидетелей в суде и для осужденных, которым он, правда, «понадобится» уже после суда, поскольку это стул электрический! Кроме того, стоит добавить, что слово the cathedra помимо своего основного, «буквального», значения указывает и на «сан епископа», и на «высокий пост», и на «авторитет», и на «власть», в чем проявляются как секуляризационные, так и автократические тенденции),
• la chaire (правда, во французском языке в виде неких остаточных «семантических явлений» сохранились, например, выражения monter en chaire, что в переносном – но все же переносном! – смысле обозначает «читать проповеди», а также la chaire pontificale – «престол понтифика»; и в то же время, «наоборот», словом la cathèdre обозначается «готический стул с высокой спинкой») и
• der Lehrstuhl (добавлю, что немецкий язык пошел еще дальше и обозначил учительскую, преподавательскую кафедру термином, не имеющим ровно никакого отношения к термину церковному – das Lehrerpult, а в названии трибуны оратора подчеркнул лишь функциональное ее предназначение – das Rederpult, также не вспомнив о месте проповедника).

Хочется предположить, что с большей или меньшей последовательностью осуществленное разведение понятий не только разумными и рациональными, но и тонко чувствующими (все же! хотя нам слишком часто трудно это признавать) европейцами было осуществлено не случайно: возможно, тем самым была предпринята попытка отделить «кесарево» от богова и не допустить, чтобы слово, произнесенное с профессорской кафедры, воспринималось аналогично архиерейскому, изреченному ex cathedra, и тем более не уподоблялось ему – по значению ли, по цели, или по последствиям, с ним связанным. Условно говоря, в этих европейских языках была проведена черта «сверху», обозначившая предел секулярного и отделившая речь светскую от речи клерикальной.

Русский же мыслитель попытался в свое время провести ограничительную черту «снизу»: будучи озабочен тем, как бы профессорское слово не девальвировало, и будто предвидя скорое наступление фельетонной эпохи, «открытой» уже в ХХ столетии Г. Гессе, он писал, что «теоретическое преподавание ex cathedra идет по другим законам, чем журнальная речь. Круг чисто науки шире, выше и отвлеченнее. Лекция уже потому независимее от аудитории, чем журнал общественного настроения, что она говорит с юношами»[4]. Тем самым он однозначно отделял профессорское ex cathedra от высказываний прессы (и не обязательно желтой), от фельетонного рассуждения, пусть и громогласного, но слишком часто (и, как видно, это было подмечено уже Герценом) отличающегося легковесностью, конъюнктурностью и превращающегося в словословие, если не в пустословие. В то же время – вероятно, не задумываясь над этим специально, – он указывал на возможную связь между кафедрой, с которой обращается к юношам (учитывая современные реалии, добавлю все же: и к девушкам) умудренный знаниями и жизненным опытом профессор, и школой – в широком понимании последнего термина, – в которой с еще более молодыми гражданами свои беседы ведут педагоги-воспитатели. Иначе говоря, мы можем убедиться в существовании попыток отграничить сферу преподавания, просвещения от церковной жизни (отделение церкви от школы?), с одной стороны, и от мира прессы и публицистики (отделение школы от массовой культуры?) – с другой.

О чем же нам скажет слово «школа»?

Греческое слово scolή имеет, пожалуй, не меньше значений, чем предыдущее. Исходными же среди них являются такие, как «досуг, свободное время, праздность, отдых от чего-либо; занятие чем-либо во время досуга» (пожалуй, мы это сейчас назвали бы хобби), но, кроме того, и «ученая беседа», и «место ученых бесед», т.е. собственно школа. Однако для грека (конечно, древнего) школа была местом не простых, а философских бесед (что специально оговаривается в словаре), ведомых – как становится очевидно – на досуге, в свободное время (не понятно, правда, свободное от чего?), в состоянии праздности, а точнее все же – праздного бездействия, но отнюдь не безделия (см. выше), поскольку само философствование вряд ли может быть кем-либо, кроме его злых (и, добавлю, мягко говоря, плохо информированных) ненавистников, определено таковым. В результате оказывается, что в «самой первой» школе, в школе, так сказать, à naturel, главной, если не единственной, задачей объявлялось обучение философствованию, приобщение к философии, а все остальное, в ней происходящее, носило лишь прикладной характер и играло дополнительную роль.

Правда, придя в латинский язык и превратившись в вокабулу schola, это слово значительно расширило ареал своих значений, среди которых, помимо, так сказать, гибридных, иудео-греческих, – «философское (т.е. не «просто» познавательное, научное, но специальное и в высшей степени специфичное. – К. П.) направление» (во главе которого, как, вероятно, предполагается, будет в конечном итоге поставлена соответствующая кафедра или, на худой конец, стул) и «учебное заведение» (снабженное необходимыми для его успешной работы кафедрами), уже знакомых нам в своих элементах, – присутствуют, с одной стороны, в определенном смысле более серьезные – «сообщество, корпорация»,

К сказанному уместно добавить, что слово scholaris как бы персонифицирует только что приведенные смыслы в таких своих значениях, как «член сообщества» и даже «солдат дворцовой охраны», т.е. член сообщества, которое, пожалуй, несколько выпадает из общего контекста этих самых смыслов в силу своей, мягко говоря, профессиональной специфики, но в то же время в какой-то степени перекликается с упоминавшимися уже ранее соглядатаем и шпионом. Что ж, пути лингвистики (а может, и культурологии) неисповедимы!

«ученый доклад, лекция, ученое собеседование, диспут», а с другой – столь легкомысленное, как «галерея с сиденьями вокруг купального бассейна». Русский язык тоже внес свою лепту в обогащение семантического поля этого термина и, по словам В. Даля, назвал школой «рассадник дерев, посевы и присадки разных возрастов плодовых или лесных деревьев»[5]. Таким образом, благодаря этому толкованию образ школы в русской культуре имел возможность обрести новые яркие черты и сочные краски (что иногда и происходило).

Однако в основном, судя по известным практически всем (кто из нас не учился в школе?) результатам, немногие из числа организаторов школьного образования спешили и спешат в настоящее время реализовать на практике эту возможность!

Приведенный краткий обзор рассматриваемых терминов позволяет сделать вывод о том, что если в семантическом поле слова «кафедра» между его значениями можно заметить лишь робкие ростки намечающихся расхождений, то семантическое пространство слова «школа» гораздо в большей степени обнаруживает наличие смысловых противоречий. Во-первых, интересным представляется тот факт, что производное от рассматриваемого слово scholasticus, с одной стороны, обозначает «ритор, учитель красноречия» (проявляя необходимую, на мой взгляд, в данном случае деликатность, я не буду останавливаться на самом главном его значении – схоласт), т.е. указывает на человека обучающего, а с другой – «ученик, студент (преимущественно изучающий риторику)», иначе говоря, обучаемый.

Напомню, что оба – и ритор обучающий, и ритор обучающийся – и в процессе обучения, и, конечно же, после него (т.е. уже реализуя на практике обретенные в этом процессе профессиональные навыки) в обязательном порядке пользовались кафедрой.

Тем самым, пожалуй, на деле подтверждается то обстоятельство, что в латинской культуре школа рассматривалась как объединение индивидов, если и не равных по своим знаниям и актуальным, а точнее актуализированным, интеллектуальным возможностям, то все же равноправных в своих взаимоотношениях – хотя бы в рамках тех ученых споров и дискуссий, в которых они участвовали и которые происходили (во всяком случае, должны были происходить в соответствии со значением исходного слова) в стенах римских учебных заведений.

Такой вывод позволяет усомниться в правомерности тех «умозаключений», которые были сделаны в русском языке (а точнее – в русской культуре), придавшем слову «школяр» (а по сути дела – «учащийся, студент»), которое производно от слова рассматриваемого, резко отрицательное значение: так, «(напр., у Гоголя)» – это «ученик плохого поведения»[6]. А отсюда уже недалеко и до изобретения термина «школярство», который, как известно, обозначает «педантизм, сухое, тупое ученье, неотступно следующее принятым, нередко мелочным и вздорным правилам». Иначе говоря, полное отсутствие творчества и господство догматизма, зубрежки и натаскивания. (Вам это случайно ничего не напоминает?)

Правда, следует признать, что в этом выводе русский язык был фактически поддержан языком немецким, назвавшим одним и тем же словом – der Schulmeister – и школьного учителя, классного наставника, и педанта. Что ж, язык не может не отражать социальные, а точнее социокультуральные, реалии. Кроме того, общеизвестно, что в XVIII–XIX вв. педагогические идеи, а главное методы, чаще всего «доставлялись» в Россию из Германии. Отсюда можно сделать вывод, что эти идеи и методы равно критично были оценены как на своей родине, так и в их экспортном варианте. Ну, и наконец, нужно сказать, что свою лепту в отрицательное отношение к школе внес и французский язык, создав идиому sentir l’école, имеющую значение «быть педантом». Попутно напомню, что в результате произведенной выше «модуляции» – правда, в достаточно далекую от исходной (а именно от слова «кафедра») «семантическую тональность» (с помощью слова «кюре») – мы пришли к тому же самому вызывающему уныние понятию «педант». Из этого обстоятельства нам всем, наверное, следовало бы сделать вывод, что ни выступая с университетской кафедры, ни преподавая в школе, нельзя забывать об этой, вероятно, постоянно грозящей как вузовскому профессору, так и школьному учителю опасности.)

Но русский язык пошел еще дальше, придав глаголам «школярничать, школярить» крайне легкомысленные значения (куда до этого упоминавшейся выше «галерее купального бассейна»!), а именно «забавляться школьными шалостями, повесничать», иначе говоря, вести себя дурно. Правда, в начале XXI века рассуждать о дурном поведении школьников гораздо труднее, чем во времена Даля, Чехова и Аверченко, в силу, во-первых, отсутствия в настоящее времячетких критериев поведения должного, во-вторых, наличия существенных изменений, отмечаемых в поведении современных школьников, и, в-третьих, вспоминая в связи с этим хотя бы то, что еще в середине прошлого века писал о школе (конечно, буржуазной!) М. Ларни в своем знаменитом «Четвертом позвонке» и что мы сейчас практически ежедневно можем наблюдать в реальности, а также в более или менее подробном пересказе на экранах телевизоров и страницах газет и журналов. В то же время сведения о проделках еще средневековых школяров, о которых стало известно чуть ли не со дня открытия первого университета, говорят о том, что и школа, и кафедра (в ее секуляризованном значении, конечно) не могут (а может, и не обязаны?) представлять собой места, вокруг которых непременно должны царить чего бы и кого бы то ни было -боязненность, а также трепетное благоговение перед узаконенными и догматизированными авторитетами и их суждениями. Хотя бы потому, что в таком случае не останется места диспуту и ученому спору, т.е. исчезнет суть школы. Таким образом, можно предположить, что появление «на авансцене» семантического поля слов, ведущих свое происхождение от исходного schola, такого смысла, как «купальный бассейн», было всего лишь первым шагом к отходу от, казалось бы, изначально и навсегда заданной этим термином серьезности и строгости.

Справедливости ради следует признать, что свою отрицательную роль в обесценивании слов «школа» и производных от него, конечно же, сыграла схоластика, которую с легкой руки представителей Возрождения, и в первую очередь Ф. Рабле, а также на благоприятном для подобного развития событий фоне нововременных идей свободы, равенства и братства стало принято всячески хулить и поносить последними словами, чего, безусловно, историческая схоластика, ставшая во многом ключевым этапом в становлении «западноевропейского» менталитета и сыгравшая существенную роль в формировании западной философии, науки, теологии и даже искусства, явно не заслужила. Тем не менее это произошло, и о выдающихся успехах европейских схоластов вспоминают теперь, во всяком случае на обыденном уровне, гораздо реже, чем о педантизме, сухости, оторванности от жизни и тому подобных прегрешениях многочисленных апологетов этого философского направления.

Однако в такой критике нет особой «новизны», поскольку пример подобной, а вернее еще более неадекватной, оценки философских достижений был продемонстрирован уже в условиях древнегреческой демократии, которая зло высмеяла Сократа устами, а точнее стихами, Аристофана, и безжалостно приговорила его к смерти голосами избранных афинян.

В то же время еще одно слово – σχολαίος, что означает «досужный»,

Попутно хочется отметить одно интересное обстоятельство: если практически забытое нами слово «досужный» обозначает, по В. Далю, «пору, свободную от дел, занятий», то однокоренное с ним и все еще достаточно часто употребляемое нами слово «досужий» изначально имело значение совсем иное и даже противоположное тому, с которым мы за последние десятилетия привыкли его связывать. «Досужий» – это «умеющий, способный к делу, ловкий, искусный, хороший мастер своего дела или мастер на все руки». На мой взгляд, происшедшая метаморфоза очень показательна: изменение, которому был подвергнут смысл приведенного слова, с головой выдает тех, кто это изменение осуществил. Во всяком случае, здесь достаточно явно обнаруживается характер отношения и к труду и к безделию (но не к бездействию – см. выше). В то же время справедливости ради еще раз напомню, что слово «школа» наряду со значением «досуг» обозначает и «праздность» (опять же см. выше). В связи с этим возникает вопрос: как понимать последнюю – как бездействие или как безделие? Ведь все же не следует забывать и однокоренное с ней слово «праздник», денотат которого традиционно насыщен действием. Но это лишь к слову.

«медленный», перекидывает некий достаточно содержательный мостик (в дополнение к нескольким уже намеченным выше) между словами «кафедра» и «школа»: ни в одном, ни в другом случае не следует торопиться, нужно все делать обстоятельно, последовательно и даже медленно, чтобы, как можно предположить, максимально проникнуться тем, что делаешь, и сделать делаемое наилучшим образом.

Итак, кафедра – это место, которое может обладать не только и не столько клерикальным (естественно, в позитивном значении этого слова), сколько профанным смыслом (что нас и интересует в первую очередь). Профанное ex cathedra имеет мало общего со словом, произнесенным в храме, и не претендует (не должно претендовать) на «функциональное» сходство с ним. Во всяком случае, оно, выступая в форме доклада, лекции, опирается не на веру в некие догматы, а на знание,

В данном случае мы «выносим за скобки» то обстоятельство, что фундаментальную основу знания составляет все же вера, и ничто иное.

на доверие к профессионалу и профессионализму, на уважение к разуму человека ученого и сведущего. В то же время оно допускает и даже предполагает возможность несогласия, а следовательно, необходимость дискуссии, ученой беседы, в рамках которой нет не только ни эллина, ни иудея, но, по большому счету, ни обучающего, ни обучаемого, поскольку здесь происходит обмен мнениями, в большей или меньшей мере обогащающий всех диспутантов, а точнее – каждого из тех, кто может и, главное, хочет извлечь из происходящего смысл и пользу. Благодаря диспуту рождается некое сообщество людей – совсем не обязательно единомышленников, – в равной степени охваченных жаждой познания. Их объединению способствуют или, по меньшей мере, должны способствовать кафедра и школа. Более того, объединение это, по существу, и представляет собой школу, а иногда и кафедру. Наконец, в основе этого объединения лежат не догматизм и начетничество, а творчество и свобода духа. И очень важно, чтобы беседы, объединяющие составивших особую корпорацию людей, носили досужий характер, чему должны способствовать как сознательное медление их участников, так и их творческий настрой, и чтобы более опытные из последних всегда ощущали свою ответственность по отношению к молодым и менее искушенным собеседникам, опекая их и помогая им узнать, понять и прочувствовать услышанное и сказанное, а в результате – выработать собственную позицию, иначе говоря, найти собственное место, свое седалище. И не просто в науке, но в мире в целом.

Copyright © Карен Акопян 2012-2021 Все права защищены