Главная Об авторе Тексты Новости Гостевая Контакты

Ожидание (как) воспоминание
(в компании с Морисом Бланшо и др.)[1]

Исходный пункт нижеследующих рассуждений — небольшое произведение Мориса Бланшо «Ожидание забвение», трудно определимое в жанровом отношении, выделяющееся, несмотря на свои скромные размеры, в бурном и гетерогенном потоке современного литературного процесса и уверенно застолбившее свой собственный участочек на обширной территории литературного пространства ХХ века. Прозрачная чистота текста, в котором соединяются философская простота и писательская усложненность, завораживает своей предельной ясностью и подчеркнутой загадочностью, с которыми прекрасно соотносится безыскусная таинственность названия этого opus’a, а грамматическая, синтаксическая и даже (по крайней мере, на первый взгляд) смысловая взаимная изолированность двух слов, образующих последнее, побуждает к размышлению, предполагает (по крайней мере, на первый взгляд) свободную игру фантазии, но и вступает в противоречие (по крайней мере, на первый взгляд) как целое со своей частью — поскольку упомянутую изолированность в данном случае и следует воспринимать в качестве не достигающей единства целостности, а именно, со вторым из элементов, в этой изолированности участвующих и эту причудливую целостность образующих, вызывая мощную волну ассоциаций и воспоминаний, перед которой не может устоять читатель, обретая в ней живительную энергию.

Титульное словосочетание позволяет представить весь текст этого opus’а — которым автор, как видно, хотел сказать «то, что, будучи сказанным, уничтожало бы само желание говорить»[2], — а с ним и ход всего литературного, но не исключено, что и, гораздо шире, социокультурного процесса как медленное истаивание, как незаметный уход в небытие из не изобразимого художественными средствами и неуловимого в эстетическом восприятии бытия, лишь брезжущего сквозь литературную основу, которая сама гораздо больше походит на небытие. Ощущением забвения предельно насыщены слова, образующие ткань этой грандиозной литературной миниатюры, — в частности те, которые произносила героиня, на протяжении всего opus’а, как и герой, остающаяся существом бесплотным, чей силуэт лишь угадывается сквозь морок текста, и которые постоянно ускользали, «оказывались без истории, вне связи со всеобщим прошлым, не относились даже к ее собственной жизни или жизни кого бы то ни было еще. Тем не менее, они говорили то, что говорили»[3], и благодаря им возникало состояние ожидания, приводящее к состоянию забвения.

Та атмосфера, которую создавало «неисчислимое население пустоты», открывавшейся благодаря проникновению в глубину текста, побуждала «выражать только то, что невыразимо», но при этом «оставлять его невыраженным», чем порождались «нагноение ожидания, скука»[4]. Мысль о забвении, об уходе, о сближении, которое ничем не отличается от отдаления, об исчезновении ощущения присутствия, которое становится «столь могучим и почти непобедимым в своей стертости», о таинственном, о том, «что остается без прикрытия, не раскрываясь», является мыслью привычной, но одной из немногих, которая «ждет, чтобы ее не думали»[5]. Рождается представление о разлагающей и укрепляющей ткань мира субъективности[6].

Идея, выраженная формулой «ожидание забвение», принимает размеры страшные бессмертья и бесконечно продолжающегося всеобщего завершения. В то же время, если верить в то, что «с древнейших времен одной из важнейших задач искусства было порождение потребности, для полного удовлетворения которой время еще не пришло»[7] в завершившемся ХХ веке, то оказывается, что полное право на существование имеет и иная, а точнее, противоположная, формула. Вопрос состоит лишь в том, каким из двух образующих ее слов может и должен быть выражен противоположный смысл этой иной формулы. Естественно, что в поисках ответа как на этот вопрос, так и на вопрос, возникающий в связи с «формулой Бланшо», необходимо обращение к тому же универсальному литературному или, шире, художественному гипертексту.

Начну с первого из двух слов.

В мире, на всем протяжении его существования и даже предсуществования, абсолютное господство принадлежало ожиданию: ведь так было уже в предшествовавшей Слову, которое, как известно, было в начале, вечности, когда лишь Дух носился над водою.

В дальнейшем ожидание наполняло песни Гомера и стихи Сафо, строки, начертанные Апулеем и Лонгом, средневековые легенды, бесконечные восточные повествования — независимо от того, велись ли они ночами или же в тени, едва укрывавшей рассказчика от слепящих и обжигающих лучей солнца, громады готических храмов и фигуры украшавших их чудовищ, иконы Андрея Рублева, григорианские песнопения и полифонию Баха, описания странствий Дон Кихота, Вильгельма Мейстера или мельника Шуберта-Мюллера, божественные длинноты в произведениях романтиков, бесконечные тома романов Бальзака, Диккенса, Достоевского и Толстого, не имеющие ни начала, ни конца фразы Дебюсси и Пруста, непереводимые страницы Джойса, рождавшиеся в душераздирающих мучениях грандиозные и фрагментарные фрески Кафки, блестящие и предельно скромные вереницы мыслей, из которых Борхесу удавалось сплетать неторопливые и краткие страницы своих эссе, жесткий и жестокий хаос слов, из которого возникали тексты Платонова, сливавшиеся и вновь сходившиеся рукава романного русла, вырытого Булгаковым, иной раз лишь едва заметное колыхание бесплотных водорослей, составлявших ткань нового французского романа.

Так, незаметно и постепенно, литература стала восприниматься как «речь, пытающаяся подобраться как можно ближе к тому, что уклоняется в безмолвии…»[8].

И в представшей перед нами ретроспективе обнаруживается, что ожидание разнообразно, как сама жизнь. Что ожидание в прошлом побуждало к действию, что оно было наполнено действием, что оно должно было, обязано было завершиться действием. Но по мере приближения к веку ХХ деятельное начало ослабевает. Кроме того, выясняется, что «в действии, в отличие от слов, есть величайший пессимизм. Не будем отрицать, что в прошлом всегда только говорили. Мы жили ради великих и вечных идеалов и слов. Ради большей человечности. Ради нашей глубочайшей самобытности. Ради роста общей полноты бытия. Мы стремились к синтезу, мы жили для новых эстетических наслаждений и новых видов счастья…»[9]. Ожидание диалектично.

ХХ век с гораздо большей определенностью, чем ушедшие в прошлое столетия, показывает, что ожидание может быть не только инициирующим, побуждающим к действию, фиксирующим, имеющим четко оформленную цель, но и демобилизующим, вызывающим апатию, даже деморализующим, диссипирующим, растворяющимся в небытии — с чем мы и сталкиваемся в opus’е Бланшо. Субъектом этого типа ожидания является человек«опустошенный, исчерпанный — это гораздо больше, чем усталый»[10]. У него «нет голоса, чтобы разговаривать, нет слуха, он не может двигаться, он сидит с пустым лицом, склоненным над атрофированными руками, у него “закрытые вытаращенные глаза”»[11] — фильм о нем немного позже будет снимать С. Кубрик. Только опустошенный — не уставший — способен на «ожидание забвение». «Уставший уже не может более осуществлять, но опустошенный не может более даже предполагать для себя новые возможности». Он «отказался от какой бы то ни было нужды, от всякого предпочтения, от всякой цели или значимости», и он «может исчерпать все возможное», поскольку «всякая попытка исчерпать возможное всегда достигается ценой некоторого физического опустошения…»[12].

«Ожидание забвение» способствует третированию языка, и «коль скоро мы не можем уничтожить язык одним ударом, мы не должны по крайней мере ничем пренебрегать для его дискредитации. Надо проделывать в нем дыры, одну за другой, вплоть до того момента, когда все, что пряталось сзади, всё, что было чем-то или ничем вовсе, не начнет вдруг просачиваться сквозь них»[13]. И тогда появляется надежда «создать чистый образ, образ незапятнанный, ничего кроме самого образа, — прядя в конечном счете к точке, когда образ этот проявляется во всех своих особенностях, не сохраняя в себе, однако ж, ничего личного, равно как и ничего рационального, поднявшись к неопределенному множеству как к небесно-возвышенному состоянию. Некая женщина, некая рука, некий рот, некие глаза… синее и белое… немного зеленого с пятнами красного и белого, или же кусочек прерий с маками и овцами…»[14]. Небесная синь…

Однако «образ вовсе не определяется возвышенностью своего содержания, он определяется формой, то есть “внутренним напряжением”, или же силой, которую он мобилизует, чтобы создать пустоту или проделать дыры, ослабить тесные узы слов, высушить просачивание голосов, освободить себя от памяти и разума, — так, чтобы появился небольшой образ, нелогичный, беспамятный, почти утративший речь, порой остающийся в пустоте, порой содрогающийся в открытом пространстве. Образ — это не предмет, а “процесс”»[15]. В результате возникает образ, образом, по своей сути, не являющийся. Это всего лишь симулякр, т.е. смысл, утративший плоть смысла.

Если Беккет стремится «исчерпать и опустошить пространство»[16], то Бланшо мечтает раствориться в пространстве и растворить само пространство, т.е. его ожидание должно завершиться полным забвением. В то же время у обоих, по существу, «образ — это дуновение, дыхание, но дыхание выдыхающее, угасающее, образ — это то, что само себя гасит, само себя пожирает, образ — это падение». Поэтому возникают «ожидание (как) забвение», «сновидение опустошенного, страдающего бессонницей», «пустота или же видимое как таковое, молчание или же слышимое как таковое…»[17] Иными словами, то неуловимое, которое пытаются показать.

Для его показа «должны подтянуться все силы, чтобы заставить то смутное, бесформенное, что здесь таится, выйти на свет… это шевелится, силится приподняться… как это извлечь? Кажется, будто вот оно, схвачено, но оно ускользает снова… И вот наконец приходят слова, зацепляют самый кончик… Есть! Поймали, могут показать…»[18]. Но не самообман ли это? Нет! Оказывается, что для того, чтобы взять и показать факт, который не что иное как «частица необработанной твердой породы, крепкой, прочной», «слова все-таки нужны…», но особые — «простые, послушные слова, тонкие и прозрачные», а не «те, что облекают и украшают вымысел, плод воображения, действительно красивый, в великолепной оболочке из слов…»[19]. Но что если «эти факты были “подлинными” только с виду…»[20]? Это станет ясно, если мы внимательно присмотримся к словам: они «были самые обыкновенные и как будто бессодержательные… но их наполняло нечто… — Невыразимое… Непередаваемое…»[21].

Что же может их наполнять? Способно ли на это забвение? Обладает ли но созидающей способностью? И куда оно уходит, покидая действительность и прежде всего — прошлое?

Я склонен соглашаться с тем, что «никогда не следует отводить глаза, широко открытые глаза, от общества, в котором ты живешь, и от того, что у тебя самого в голове…»[22]. И все, что в таком случае предстает перед глазами, становится пищей для воображения, которое, «как на то и указывает его название, без конца создает изображения и нуждается в них, чтобы ими питаться; именно в этом и заключается одна из высших способностей человеческого рода, я бы даже сказал, его наиболее захватывающая особенность»[23].

Но в таком случае следует отказаться от забвения и обратиться, по совету мудрого Платона, к воспоминанию.

Примечания

Copyright © Карен Акопян 2012-2021 Все права защищены