Главная Об авторе Тексты Новости Гостевая Контакты

МИФ И УТОПИЯ
КАК ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ ПРОДУКТЫ
СОЗЕРЦАНИЯ ПРОШЛОГО И БУДУЩЕГО[1]

Введение. В названии настоящей работы сведены вместе три вполне самостоятельных понятия — миф, утопия и наблюдение (созерцание). Но если между первыми двумя, рассматриваемыми автором в качестве понятий культурологических, смысловые связи обнаруживаются уже, так сказать, с первого взгляда, то третье, вероятнее всего, воспринимается в этом ряду — с того же первого взгляда — как нечто инородное. Однако, с моей точки зрения, это совсем не так, и нижеследующие размышления будут посвящены доказательству того, что три обозначенные понятия очень тесно связаны друг с другом и что третье из них — созерцание (наблюдение) — представляет собой некое подобие общего знаменателя или, скорее, играет роль своеобразного посредника, наличие которого позволяет говорить в том числе и о не всегда принимаемой во внимание взаимообусловленности первых двух.

Миф. Путь к подтверждению выдвинутого мной тезиса должен, как представляется, начинаться с размышлений по поводу слова «миф», основными значениями греческого «оригинала» которого — μΰθος — являются «слово, речь, рассказ, весть (поэтич.); предание, сказание, сказка, басня, баснословный рассказ, вымысел»[2]. Хочу обратить внимание на то, что приведенные значения выстроены мной в соответствии с возрастанием в их семантическом поле роли иррационального начала и «пропорционального» снижения «доли» рациональной составляющей, или (в более мягкой формулировке) нейтрально-нарративного элемента. Сама возможность именно таким образом выстроить данный словарный ряд говорит о сложном соотношении в лоне каждого из его членов рационального и иррационального (в данном случае практически полностью сводимого к образному и вымышленному), реального и гипотетического (в наличии здесь этого компонента можно усмотреть первый «намек» на близость мифа к утопии), а также вербализируемого и визуального (что само по себе заслуживает специального, более обстоятельного, но неуместного в данной работе разговора).

Следует уточнить, что существование упомянутой чуть выше возможности обусловлено теми изменениями, которые претерпевало семантическое поле слова «миф» на протяжении всей истории функционирования последнего в родном для него языке и соответственно ― родной для него культуре. Так, если в глубокой древности смысловой акцент в употреблении этого слова делался на первой группе приведенных выше значений, в которых наличие вымысла могло лишь предполагаться или (все же) допускаться ― с учетом (пусть и подсознательным) актуальной ситуации, сложившейся в породившей его культуре, ― то со временем на первый план вышли смыслы, доминирующие во второй группе тех же значений. А это говорит о том, что если первоначально слово «миф» имело, так сказать, преимущественно позитивную коннотацию[3], то ближе к классическому периоду античной культуры в его семантическое поле проникла всеразрушающая бацилла несерьезности: хотя миф продолжал трактоваться как речь и рассказ, последние, выступая под этим именем[4], обнаруживали уже некие специфические свойства, в большей степени характерные, скажем, для сказки, басни и даже для «откровенного» вымысла, — иными словами, миф в определенном смысле становился тождествен молве, слухам, домыслам. Более того, если «…с точки зрения самого мифического сознания ни в коем случае нельзя сказать, что миф есть фикция и игра фантазии», а в исходной трактовке мифа даже подчеркивается, что он «…есть (для мифического сознания, конечно) наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей мере напряженная реальность»[5], то в эпоху эллинизма — не говоря уже о тех веках и тысячелетиях, которые пришли на смену античности, — миф стал восприниматься преимущественно как вымысел — либо возникший стихийно, либо (даже) созданный умышленно.

В связи с этим мы должны учитывать, что процесс создания мифов всегда (был) обусловлен более или менее существенными социокультурными обстоятельствами и разнообразными особенностями, присущими современной этому процессу действительности, и что время «потребления» мифа («настоящее время») также в значительной степени сказывается на особенностях его понимания — понимания его содержания. Сам же миф во многом является косвенной характеристикой как времени своего создания, так и — через особенности его понимания — этого самого «настоящего», а точнее ― выражением отношения к нему его «авторов» и лакмусовой бумажкой отношения к нему его слушателей, зрителей (а позже и читателей), большая часть которых всегда в той или иной мере не удовлетворена действительностью. И эта неудовлетворенность, с одной стороны, выражается в стремлении к преобразованию последней — недаром «важнейшая функция мифического времени и самого мифа — создание модели, примера, образца. Оставляя образцы для подражания и воспроизведения, мифическое время и мифические герои одновременно источают магические духовные силы, которые продолжают поддерживать установленный порядок в природе и обществе…»[6], а с другой — возбуждает воображение, которое нередко обращается «вспять» (либо устремляется «вперед»; но об этом чуть позже).

Кроме того, нельзя забывать, что древние греки, по свидетельству крупнейшего отечественного специалиста по данной проблеме, «не допускавшие» в семантическое поле мифа вымысел, в то же время признавали за информацией, содержащейся в мифе-рассказе, очевидную неординарность, необычность, даже чрезвычайность, поскольку считали, что «…миф есть в словах данная чудесная личностная история»[7]. Это замечание очень важно для настоящей работы, так как оно указывает на относительно «мирное сосуществование» в семантическом поле мифа изначально присущих ему взаимно противоречивых характеристик[8].

С другой стороны, миф, который, по большому счету, всегда обращен в прошлое, нередко относится к последнему (точнее — к тогдашнему состоянию общества) как ко времени, идеальному во всех отношениях. Несколько расширяя сферу, к которой может быть отнесено последнее суждение, следует признать, «…что люди беспрерывно пребывают в поисках золотого века... Эти поиски идут различными путями. Одни хотели бы вновь оказаться в атмосфере счастливого детства, другие в эпохе, которая сулит героические приключения и удачи. Некоторые обращаются дальше, к образу рождающегося мира, когда небо и земля еще не были разделены. Люди науки возводят свои теории к золотому веку, о котором большинство сохраняет воспоминание: это серьезная ностальгия»[9]. И без особой боязни ошибиться можно предположить, что (в том числе и) по этой причине люди сочиняют мифы, описывая в них как тот самый золотой век, так и многие иные свои мечтания утопического плана. Иначе говоря, вполне закономерным представляется вывод о том, что «…мифология ― [это] коллективная мечта цивилизации»[10]. Таким образом, миф — в предельно широком понимании этого термина — предстает перед нами (в том числе и[11]) в виде некоей утопии suigeneris, время действия которой «всего лишь» перенесено в прошлое.

Обоснованность признания если и не поли-, то, как минимум, бивалентности мифа подтверждается еще одним существенным в контексте настоящих рассуждений обстоятельством: «Чистая, абстрактная мысль меньше всего участвует в создании мифа. <…> В мифе нет вообще речи о рефлексии»[12]. Иначе говоря, «стремящийся» к объективности и, казалось бы, не терпящий, по мнению того же А.Ф. Лосева, «игры фантазии», а следовательно, «склонный» (хотя бы в известной мере) к рациональному повествованию миф, в котором субъективное начало присутствует лишь постольку, «поскольку речь идет тут о происшествиях с личностями», как оказывается в соответствии с точкой зрения того же Лосева, в своем основании имеет отнюдь не рациональные, но сугубо иррациональные предпосылки[13]. И при этом он «…всегда чрезвычайно практичен…»[14], т.е. продуман (в большей или меньшей степени рационально) и пережит (естественно, субъективно, спонтанно, т.е. иррационально). Это указание на присутствие в содержании мифа «смеси» рационального и иррационального (о других компонентах этой смеси вкратце уже было сказано чуть выше) пригодится в дальнейшем для обоснования основного тезиса настоящей работы.

Если же теперь спроецировать приведенные характеристики мифа на сегодняшнее отношение к нему, в особенности в его современных вариантах[15], то мы увидим, что последние сохранили за собой присущий им (как видно, «от рождения») практицизм и при этом вошли в более близкие отношения с мыслью — правда, не всегда и не совсем «чистой» и, скорее, идеологизированной, чем абстрактной, — которая в наши дни активно участвует как в их создании, так и в происходящих с ними впоследствии метаморфозах и зачастую преследует откровенно прагматические и даже корыстные цели, поскольку достижение последних, как видно, желанно для тех, в чьем сознании подобная — идеологизированная и прагматичная — мысль возникает. В качестве результата современного мифотворчества мы преимущественно (практически в той же мере, что и в древности[16]) получаем текст (какими бы средствами он ни был выражен — вербальными или визуальными, каким бы по своему характеру ни являлся — рациональным или эмоциональным и т.д.), в котором обнаруживается стремление к истолкованию заключенного в нем мифического содержания как адекватного описания реальности. При этом уровень допустимости чуда в настоящее время (по сравнению с временами мифологическими), как минимум, не снижается.

Таким образом, можно признать, что миф в своем генезисе прошел долгий и сложный путь от строгой конкретики, можно даже сказать реалистичности (пусть и своеобразно толкуемой) и «правдивости», к свободному (часто практически ничем не ограниченному) вымыслу и усиленно подкрепляющей его образности, сверхцелью которых (вымысла и образности) в современных условиях становится превращение текста мифа, условно говоря, в шлягер, т.е. в культуральную (а точнее, культурообрáзную) форму, идеально приспособленную для навязывания ее содержимого главному потребителю подобной продукции — человеку-массы[17]. И если миф древних времен мы во многом могли бы назвать словом о прошлом, которое благодаря выразительности и красочности рассказаобретает наглядность настоящего (при этом нередко выражая тоску по лучшему будущему), то сегодня мы имеем все основания говорить о том, что возрастающая в современном мифе наглядность обусловлена в том числе и превращением его в баснословный, чудесный рассказ, в исключительную (но выдаваемую за типичную) «чудесную личностную историю», которые ― рассказ и история ― ориентированы не столько на прошлое и подразумевают не только настоящее, но имеют своей скрытой (а нередко и достаточно явно выраженной) целью то самое вожделенное будущее[18]. Подчеркну, что изначально культивируемая наглядность мифа уподобляет его своеобразному (гипотетическому) зрелищу[19]. Таким образом, обнаруживается, что семантика мифа постепенно вышла далеко за пределы, казалось бы, установленные при рождении этого феномена культуры, но при этом миф все-таки остался мифом, хотя и несколько по-иному трактуемым. В связи с этим есть все основания предполагать, что потенции к подобному превращению были заложены в нем изначально.

Утопия. Второй интересующий нас термин — это «утопия». И для начала я напомню, что это слово, фактически уже ставшее русским, в качестве своих истоков имеет два греческих «оригинала», а именно «ούτοπος» («место, которого нет») и «εΰτοπος» («благословенная, прекрасная страна»). Имевшееся в первом случае отрицание «ού» во втором случае оказалось заменено наречием «εΰ» («хорошо»), что, естественно, существенным образом сказалось на смысле включающего его в свой состав слова и в то же время значительно расширило семантическое поле русскоязычного концепта «утопия» ― в силу его синтетического характера.

Можно утверждать, что, создавая утопию, ее автор стремится вселить в своих читателей разделяемую им надежду[20] на превращение в явь той красивой мечты, которая выражается им в утопической форме. Поэтому представляется совершенно естественным и логичным, что в понятии «утопия» идея о прекрасной земле соединяется с идеей о стране, никогда и нигде не существовавшей, и что ведущую роль в выражении сущности феномена утопии начинает играть именно первый из этих двух смыслов, который становится ведущей составляющей сложной идеи, возникающей из довольно органичного слияния двух других, достаточно простых[21].

Описать, изобразить эту воображаемую страну можно прежде всего двумя способами — вербальным и визуальным, т.е. представить ее, условно говоря, в форме зрелища. При этом история утопии свидетельствует о том, что характерное для первых ее этапов доминирование вербального способа презентации гипотетической картины общества будущего во второй половине ХХ в. сменилось преобладанием в представлении утопического «проекта» визуального элемента; акцент все в большей степени делается на зрительно воспринимаемом образе. Связано это обстоятельство с общими для современной (и прежде всего для потребительской) культуры процессами и обусловлено значительным расширением технических возможностей передачи и тиражирования изображений[22]. Сопоставляя изменения, происходящие внутри семантического поля понятия «утопия», с теми, что уже были выявлены в связи с рассмотрением мифа, мы можем обнаружить существование между ними несомненного сходства. Иначе говоря, из сказанного можно заключить, что утопия (чья история все-таки несколько короче и беднее) проходит путь, во многом похожий на тот, который был пройден мифом, а именно — от слова к образу, от вербального текста к зрелищу, от спонтанной игры воображения к вымыслу. Исходя из этого утопию можно определить как виртуальную картину (зрелище) гипотетического и желанного будущего, которому посредством слова и образа придается наглядность настоящего.

Созерцание. Третий интересующий меня в настоящей работе термин — это «теория», греческий «вариант» которого (θεωρια) имеет следующие основные значения: «смотрение на зрелище, наблюдение, рассмотрение, исследование; наука, учение; зрелище, празднество». Кроме того, θεωρια (в смысле «созерцание») рассматривалась в античности как высшая форма интеллектуальной деятельности, которой отдают должное в первую очередь философы (т.е. стремящиеся к мудрости), и как нечто более ценное, чем творчество (понимавшееся в качестве созидания предметной среды[23]). Культурологически суммируя все сказанное (и не сказанное), можно сделать вывод, что теория — это и наблюдение за вызывающим (прежде всего профессиональный и бескорыстный) интерес явлением (его ученое созерцание), осуществляемое с целью наиболее полного описания и всестороннего изучения его особенностей, т.е. некий процесс; и результат наблюдения за конкретным явлением, выраженный в упорядоченной, логически выстроенной и аргументированной совокупности ряда положений, т.е. продукт того самого процесса; и само наблюдаемое явление, т.е. объект, лежащий в основании все того же процесса, являющийся прообразом все того же продукта и выступающий в качестве (предмета) все того же зрелища; и, наконец, созерцание ирреального (nota bene!) мира, которое, превосходя (как минимум, для древних эллинов) своей значимостью творчество, становится его основанием, играет по отношению к нему роль важнейшей точки отсчета, ― т.е. уникальная форма «чистой» (непрактической) деятельности.

Таким образом, теория — это созерцание (возможное и в форме чистого умозрения) прошлого, настоящего или будущего, т.е. зрительное восприятие (процесс) некоего — реального или гипотетического (умозрительного) — «спектакля», предполагающее наличие у созерцателя исходного творческого потенциала, который подлежит последующей реализации. И одним из получаемых результатов становится фиксация увиденного в (мифологическом, художественном) слове, которое благодаря своим исключительным (а также обусловленным упомянутым творческим потенциалом) возможностям создает в высшей степени наглядную, зрелищную, но в определенной степени сочиненную или, как минимуму, досочиненную картину реальности, обретающей статус гипотетической. Теория как бы «балансирует» между высокой степенью обобщения (при этом она совсем не обязательно полностью уходит в абстракцию и умозрение) и достаточно часто встречающейся конкретностью предмета созерцания, между процессом и его же результатом, выраженным в опредмеченной форме, между реальностью и вымыслом (которого она, выступая в своей строго научной ипостаси, ужасно боится), наконец, между вербальным и визуальным. Обнаружение и фиксация этих оппозиций представляется мне наиболее важным условием для получения выводов, завершающих настоящую работу, поскольку они позволяют найти то ключевое слово, которое может быть использовано в качестве общего знаменателя, объединяющего миф и утопию.

И слово это — созерцание. Действительно, мы видим, что и миф, и утопия, и наблюдение (созерцание, теория) непосредственно, хотя и в разных отношениях, связаны со зрелищем, которое, как можно предположить, стремится ― будучи насыщено смыслами, воспринимаемыми визуально (хотя бы умозрительно), ― к их воплощению в слове, в тексте, в том числе и художественном, со всей его наглядностью, обязательной расцвеченностью вымыслом и несомненной (хотя и не всегда легкой) доступностью для восприятия.

Итоги. Эта обнаруженная близость мифа и утопии, достигаемая благодаря как зрелищности, так и выдающей себя за реальность фантазии, которые ― зрелищность и фантазия — присущи им (мифу и утопии) обоим, позволяет задуматься и о существовании глубинных смысловых связей между ними и о возможности выявления их взаимообусловленности. В самом деле, миф (значительная часть мифов) в определенной степени всегда утопичен, поскольку речь в нем, по существу, идет о стране, которой (уже или еще) нет (Атлантида, светлое прошлое человечества, в которое хорошо было бы вернуться); о героях, подобных которым мы сегодня найти не можем, но о подвигах которых вспоминаем и мечтаем; и о многом другом, ныне канувшем в Лету или еще не проявившемся в туманной дали будущего.

Утопия же, в большей или меньшей степени являясь вымыслом, выраженным в слове, всегда в чем-то сохраняет черты мифа, стремящегося к наглядности и в качестве такового по своему (предна)значению (сущностному смыслу) и пафосу преимущественно обращенного в будущее, чем в прошлое (даже если тому противоречит время, описываемое в самом мифе). Наконец, зрелищность как общая черта мифа и утопии подкрепляется изначальной связью обоих со словом и постоянно присущим им стремлением к большей наглядности, что позволяет увидеть в гипотетическом «двойном портрете» мифа и утопии образ некоего персонажа, подобного древнеримскому богу Янусу, один лик которого устремлен в прошлое, а другой — в будущее. Поэтому миф и утопия, по существу, не могут быть радикальным образом отделены друг от друга; а мешает им расстаться настоящее, которое лежит в основе как одного, так и другого, не позволяя ни одному из них обрести полную свободу.

Из всего сказанного представляется возможным сделать по сути своей культурологический вывод, в котором в лапидарной, а точнее — образно-схематической, форме может быть выражена мысль об их — мифа и утопии — взаимной обусловленности: миф (во многих своих воплощениях) — это утопия, опрокинутая в прошлое, а утопия (во многих своих воплощениях) — это миф, спроецированный на будущее.

Человеку, как известно, всегда нужна успокаивающая и развлекающая его сказка, без которой он никогда не жил и, как видно, прожить не сможет. Поэтому он, постоянно созерцая тот «спектакль», который являет собой (в своей совокупности) окружающий его мир и который предлагает ему сама жизнь, воспринимает его по-своему, в результате чего измышляет, оглядываясь назад, бесчисленные мифы и, уже стремясь заглянуть в будущее, не менее многочисленные утопии. И так, вероятнее всего, будет всегда — до тех пор, пока человек будет (желать) оставаться человеком.

Примечания

Copyright © Карен Акопян 2012-2021 Все права защищены