ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПЕРЕВОДЫ
Шарль Бодлер
(Сквозь границы. Культурологический альманах. Киров. 2005. № 4)
IV. СООТВЕТСТВИЯ
Природа — на живых опорах храм. Порой
От них волной чреда неясных слов исходит;
Сквозь символов леса здесь человек проходит,
И неотрывно взгляд за ним следит родной.
В единстве сумрачном, в котором края нет,
Безмерном, словно ночь и утра ясный свет,
Так смешаны цвета, звучанья, ароматы. Как плоть младенца, свеж бывает аромат,
И нежен, как гобой, и зелен, как поляна;
В других царят триумф, богатство и разврат ‒ Тончайшие тела струятся беспрестанно,
Как мускус, фимиам, нард, ладан и бензой,
Чья песнь восторг ума и чувств несет с собой.
IV. CORRESPONDANCES
La Nature est un temple où de vivants piliersLaissent parfois sortir de confuses paroles ;
L'homme y passe à travers des forêts de symboles
Qui l'observent avec des regards familiers.
Comme de longs échos qui de loin se confondent
Dans une ténébreuse et profonde unité,
Vaste comme la nuit et comme la clarté,
Les parfums, les couleurs et les sons se répondent.
Il est des parfums frais comme des chairs d'enfants,
Doux comme les hautbois, verts comme les prairies,
- Et d'autres, corrompus, riches et triomphants,
Ayant l'expansion des choses infinies,
Comme l'ambre, le musc, le benjoin et l'encens,
Qui chantent les transports de l'esprit et des sens.
Шарль Бодлер
(из книги «Рапсодия в духе beaux-arts)
VI. МАЯКИ
О Рубенс, забвенья река, ложе плоти прохладной,
Любить на котором не может никто, лени сад,
Здесь жизни порывы ‒ кипучей, безмерной, громадной,
Как небо ветрами и море морями, бурлят;
В тени ледников бором сосен укрытой страны
Явил Леонардо да Винчи улыбку таящих
Чарующих ангелов, лики чьи дивно нежны; О Рембрандт, больница печали и злых говорений,
Украшена только распятьем огромным стена,
Рыданья молитвы исходят из богохулений,
И зимняя мгла вдруг внезапным лучом пронзена; О ты, Микеланджело, мир непостижный, смешенье
Христов и Гераклов, из сумерек здесь восстают
Безмолвных, прямых и громадных фантомов виденья,
Чьи пальцы сведенные савана ткань в клочья рвут; Лишенный стыда козлоногий сатир, злость боксеров, ‒
Пюже, ты сумел воплотить красоту наглецов;
Великое сердце, исполненный гордости норов,
Тщедушный и меланхоличный властитель рабов; Ватто, здесь сердца знаменитые средь карнавала,
Подобные бабочкам пестрым, блуждают, горя,
Свет люстр залил блеском роскошную праздничность зала,
Кружащийся бал неудержным безумьем даря; На шабаше плод недоношенный в чане варится;
Твой, Гойя, кошмар, где полно непонятных вещей,
Старухи у зеркала, дети нагие беситься,
Чулки поправляя при них, побуждают чертей; О Делакруа, зелень пихтовых рощ обрамляет
То озеро крови, где ангелов падших приют,
Под горестным небом фанфар странный звук проплывает,
Как Вебера вздох, приглушенный теченьем минут. Все эти мольбы, богохульства, проклятья, стенанья,
Экстазы, Te Deum’ов Богу хвалебный венец,
Как эха повторы звучат в лабиринтах страданья, —
Божественный опий для страждущих смертных сердец! То тысячекратно на сменах призыв прозвучавший,
Приказ, повторённый из рупоров тысячу раз,
Над тысячью крепостей свет маяков воссиявший,
Из чащи охотников, в ней заблудившихся, глас! Поистине, Господи, лучше даров не найдется,
Где мы бы достоинства наши могли показать,
Чем этих рыданий поток, — из времен он несется,
Чтоб на берег вечности вашей прийти умирать!
VI. LES PHARES
Rubens, fleuve d’oubli, jardin de la paresse,
Oreiller de chair fraîche où l’on ne peut aimer,
Mais où la vie afflue et s’agite sans cesse,
Comme l’air dans le ciel et la mer dans la mer;
Où des anges charmants, avec un doux souris
Tout chargé de mystère, apparaissent à l’ombre
Des glaciers et des pins qui ferment leur pays; Rembrandt, triste hôpital tout rempli de murmures,
Et d’un grand crucifix décoré seulement,
Où la prière en pleurs s’exhale des ordures,
Et d’un rayon d’hiver traversé brusquement; Michel-Ange, lieu vague où l’on voit des Hercules
Se mêler à des Christs, et se lever tout droits
Des fantômes puissants qui dans les crépuscules
Déchirent leur suaire en étirant leurs doigts; Colères de boxeur, impudences de faune,
Toi qui sus ramasser la beauté des goujats,
Grand coeur gonflé d’orgueil, homme débile et jaune,
Puget, mélancolique empereur des forçats; Watteau, ce carnaval où bien des coeurs illustres,
Comme des papillons, errent en flamboyant,
Décors frais et légers éclairés par des lustres
Qui versent la folie à ce bal tournoyant; Goya, cauchemar plein de choses inconnues,
De foetus qu’on fait cuire au milieu des sabbats,
De vieilles au miroir et d’enfants toutes nues,
Pour tenter les démons ajustant bien leurs bas; Delacroix, lac de sang hanté des mauvais anges,
Ombragé par un bois de sapins toujours vert,
Où, sous un ciel chagrin, des fanfares étranges
Passent, comme un soupir étouffé de Weber; Ces malédictions, ces blasphèmes, ces plaintes,
Ces extases, ces cris, ces pleurs, ces Te Deum,
Sont un écho redit par mille labyrinthes;
C’est pour les coeurs mortels un divin opium! C’est un cri répété par mille sentinelles,
Un ordre renvoyé par mille porte-voix;
C’est un phare allumé sur mille citadelles,
Un appel de chasseurs perdus dans les grands bois! Car c’est vraiment, Segneur, le meilleur témoignage
Que nous puissions donner de notre dignité
Que cet ardent sanglot qui roule d’âge en âge
Et vient mourir au bord de votre éternité!
Шарль Бодлер
(Сквозь границы. Культурологический альманах. Киров. 2004. № 3)
LXXIV. СПЛИН
Плювиоз против целого города злобой исполнен,
Холод сумерек льет он потоком из урны большой
На могильных жильцов — ими ближний погост переполнен,
А в предместья промозглые смерть посылает с косой.
Плитки пола на кухне обнюхал, подстилку ища;
В водосточной трубе привиденьем продрогшим, стеная,
Бродит в жизни уставшего старого барда душа. Ноет колокол, стонет полено в камине затихшем,
Подпевая фальцетом часам, от простуды осипшим.
Между тем, средь засаленных карт провонявшей колоды ‒ Роковое наследство старухи, водянкой больной, ‒
Дама пик и красавчик ‒ червовый валет продувной
Мрачно страсти былой вспоминают усопшие годы.
LXXIV. SPLEEN
Pluviôse, irrité contre la ville entière,
De son urne à grands flots verse un froid ténébreux
Aux pâles habitants du voisin cimetière
Et la mortalité sur les faubourgs brumeux.
Mon chat sur le carreau cherchant une litière
Agite sans repos son corps maigre et galeux ;
L'âme d'un vieux poète erre dans la gouttière
Avec la triste voix d'un fantôme frileux.
Le bourdon se lamente, et la bûche enfumée
Accompagne en fausset la pendule enrhumée,
Cependant qu'en un jeu plein de sales parfums,
Héritage fatal d'une vieille hydropique,
Le beau valet de coeur et la dame de pique
Causent sinistrement de leurs amours défunts.
LXXV СПЛИН
Помню, словно я тысячу лет уж прожил!
Шкаф, в котором счетов кто-то пачки сложил,Связки писем любовных, сонеты и стансы,
Чьи-то кудри средь папок судебных, романсы,
Меньше тайн скрыл, чем мозг опечаленный мой:
Пирамида, подвал он, заполненный мглой,
Мертвых больше в нем, чем в братском захороненье.
‒ Я погост, и к нему у луны отвращенье;
Угрызеньям подобны отряды червей,
Дорогих мертвецов они гложут всё злей.
Старый я будуар, в лепестках роз увядших,
В грудах мод прошлых лет, платьев, вид потерявших,
А пастели, слезливы и бледны, Буше
Жадно запахи пьют из флаконов, саше.
Ничего с маетой долгих дней не сравнится,
Лет былых тяжесть, в хлопьях из снега, ложится
На тоску ‒ безразличия мрачного плод,
И масштабы бессмертия та обретет. ‒ О живая душа! ты пребудешь отныне
Лишь гранитом, чтó спит в мгле Сахары-пустыни.
Приносящею страхи волной окружен,
Ты вниманья земли, сфинкс старинный, лишен
И на картах забыт, но в твоем нраве сила,
Чтó поет лишь, когда засыпает светило..
LXXV. SPLEEN
J'ai plus de souvenirs que si j'avais mille ans.
Un gros meuble à tiroirs encombré de bilans,De vers, de billets doux, de procès, de romances,
Avec de lourds cheveux roulés dans des quittances,
Cache moins de secrets que mon triste cerveau.
C'est une pyramide, un immense caveau,
Qui contient plus de morts que la fosse commune.
- Je suis un cimetière abhorré de la lune,
Où comme des remords se traînent de longs vers
Qui s'acharnent toujours sur mes morts les plus chers.
Je suis un vieux boudoir plein de roses fanées,
Où gît tout un fouillis de modes surannées,
Où les pastels plaintifs et les pâles Boucher,
Seuls, respirent l'odeur d'un flacon débouché.
Rien n'égale en longueur les boiteuses journées,
Quand sous les lourds flocons des neigeuses années
L'ennui, fruit de la morne incuriosité,
Prend les proportions de l'immortalité. - Désormais tu n'es plus, ô matière vivante !
Qu'un granit entouré d'une vague épouvante,
Assoupi dans le fond d'un Saharah brumeux ;
Un vieux sphinx ignoré du monde insoucieux,
Oublié sur la carte, et dont l'humeur farouche
Ne chante qu'aux rayons du soleil qui se couche.
LXXVI СПЛИН
Королю я подобен страны, где не мыслят ни дня без дождей;
Хоть богат он, но власти лишен, хоть и молод, но старцев старей;
Преисполнен презренья монарх к раболепству наставников льстивых
И, тоскуя, глядит на собак, на забавы зверей шаловливых.
Короля не способны развлечь ни охотничий сокол, ни зверь,
Ни смерть подданных, что пред дворцом наблюдал он в балконную дверь.
Фаворита-шута блеск острот, из баллады ехидное слово
Не разгладят глубоких морщин над бровями тирана больного;
Стала с гербом лилейным постель ложем мрачным, где властвует тлен;
А придворные дамы — для дам ведь прекрасен любой суверен! —
Позабыв от старания стыд, выбирают фасон туалета,
Чтоб увидеть улыбку хоть раз на губах молодого скелета.
Делал золото маг королю, но бессильно его колдовство
Прочь изгнать из того элемент, разлагающий все существо;
В ванну крови его погружал — нам от римлян прямое наследство:
Любят сильные мира ее, перед тем как впасть в старости в детство, —
Но ученый бесчувственный труп так не смог обогреть никогда:
Ведь по жилам текла в нем не кровь, а зеленая Леты вода.
LXXVI. SPLEEN
Je suis comme le roi d'un pays pluvieux,
Riche, mais impuissant, jeune et pourtant très vieux,
Qui, de ses précepteurs méprisant les courbettes,
S'ennuie avec ses chiens comme avec d'autres bêtes.
Rien ne peut l'égayer, ni gibier, ni faucon,
Ni son peuple mourant en face du balcon.
Du bouffon favori la grotesque ballade
Ne distrait plus le front de ce cruel malade ;
Son lit fleurdelisé se transforme en tombeau,
Et les dames d'atour, pour qui tout prince est beau,
Ne savent plus trouver d'impudique toilette
Pour tirer un souris de ce jeune squelette.
Le savant qui lui fait de l'or n'a jamais pu
De son être extirper l'élément corrompu,
Et dans ces bains de sang qui des Romains nous viennent,
Et dont sur leurs vieux jours les puissants se souviennent,
Il n'a su réchauffer ce cadavre hébété
Où coule au lieu de sang l'eau verte du Léthé.
LXXVII СПЛИН
Когда дух гнетом низко нависшего свода небесного,
Как под крышкой тяжелой, раздавлен, став жертвой бескрайней тоски,
И кольцом горизонт, разорвать неспособный объятия тесного,
Черной ночи мрачней, шлет в мир рваного света клочки;
Умирает в котором Надежда, кружа, как летучая мышь,
Ударяя в бесцельном и робком полете крылами по стенкам,
Головой натыкаясь на балки прогнившие крыш; Когда мощные струи прямые дождя проливного
Вырастают, подобны решетке на окнах просторной тюрьмы,
И плетут свою сеть пауки — порожденья народа немого,
Поселившись в мозгу, полном страх вызывающей тьмы, То, подобны тем духам, что крова лишились в скитаньях
И протяжные стоны с упорством смертельно больных издают,
Голоса колокольные, с яростью дикой взорвавшись в рыданьях,
Вдруг глухим небесам свои вопли ужасные шлют. А в душе вереницей бредут катафалки ритмично,
Хотя звуками труб и литавр не поддержан их медленный шаг;
Побежденная, плачет Надежда, а злая Тоска деспотично
В череп низко склоненный вонзает мне черный свой флаг.
LXXVII. SPLEEN
Quand le ciel bas et lourd pèse comme un couvercle
Sur l'esprit gémissant en proie aux longs ennuis,
Et que de l'horizon embrassant tout le cercle
Il nous verse un jour noir plus triste que les nuits ;
Où l'Espérance, comme une chauve-souris,
S'en va battant les murs de son aile timide
Et se cognant la tête à des plafonds pourris ; Quand la pluie étalant ses immenses traînées
D'une vaste prison imite les barreaux,
Et qu'un peuple muet d'infâmes araignées
Vient tendre ses filets au fond de nos cerveaux, Des cloches tout à coup sautent avec furie
Et lancent vers le ciel un affreux hurlement,
Ainsi que des esprits errants et sans patrie
Qui se mettent à geindre opiniâtrement. - Et de longs corbillards, sans tambours ni musique,
Défilent lentement dans mon âme ; l'Espoir,
Vaincu, pleure, et l'Angoisse atroce, despotique,
Sur mon crâne incliné plante son drapeau noir.
XXXI. ВАМПИР
Шарль Бодлер
Ты вошла, как кинжал, в мое сердце скорбящее,
Ты сильна, словно демонов буйных орда,
Ты, нарядна, безумна, со мною творящая
Все, что хочешь, чтоб сделать меня навсегда
И мой дух растоптав. Ты, бесстыжая дрянь,
Навязавшая мне мою жалкую долю!
С тобой связан я, как беспробудная пьянь Со своею бутылкой, как узник несчастный
С кандалами на каторге сросся, червей
Толпы — с мерзкою гнилью злосчастной,
А картежник — с колодами пик и червей. — Будь ты проклята! — Я умолял меч разящий
Мне свободу мою поскорей возвратить,
И просил я помочь яд, коварный, таящий
Силу страшную, трусость во мне подавить. Но увы! Яд и меч, усмехнувшись, сказали,
С неприкрытым презреньем взглянув на меня:
«Ты не стоишь того, чтоб тебя избавляли
От проклятого рабства. Но если, кляня, О глупец! силу все подавляющей власти,
Ты получишь свободу, то вспомнишь любовь,
И тотчас же твои вдруг ожившие страсти
Воскресят труп вампира лобзаньями вновь!»
XXXVII. Одержимый
Шарль Бодлер
Мраком крепа задернут лик солнца. Как он,
Моей жизни Луна! ты окутайся мглою.
Спи, кури, сколько хочешь, будь мрачно-немою,
Погрузись в бездну скукою полных времен, —
И, мерцая сквозь них еле видной звездою,
Рвешься в край ты, укрытый Безумств пеленою, —
Что ж, прелестный кинжал, вырвись прочь из ножон! Разожги ты свой взгляд от огней люстр слепящих!
А желанья — от взглядов мужланов хамящих!
Будь ты ночью, зарей — равно я восхищен, Будь здоровой, больной — взор тобой ублажаю,
И, всем телом дрожа, я кричу, возбужден:
«Дорогой Вельзевул! Я тебя обожаю!»
CXXXV. МЕЧТА ЛЮБОПЫТСТВУЮЩЕГО
Шарль Бодлер
Ф. Н.[1]
Сказал ли о себе: «О! странный человек!»?
— Смерть близко. Боль растет —
смесь страха и желанья;
Влюблен я всей душой, свой завершая век. Тоска с надеждою, но сил нет на восстанье.
К концу чем ближе был часов песочных бег,
Казалось слаще и острее мне терзанье,
Душа из мира прочь рвалась свершить побег. Словно ребенок, ждал спектакль я, как отраду,
На занавес смотрел я зло, как на преграду.
И холод, наконец, открылся правды той. Я умер, не дивясь; меня рассвет ужасный
Объял. — И это все, случилось что со мной?
Но я все ждал, хоть взмыл уж занавес прекрасный… Примечание
1) Сонет посвящен другу поэта Феликсу Надару (1820‒1910), фотографу, карикатуристу, романисту.
Copyright © Карен Акопян 2012-2021 Все права защищены